Наш дом стоит у моря
Шрифт:
Впереди словно дождь: кап-кап-кап… Это между щелей стекает вода — «Филофора» только что выгрузила свежие водоросли.
Остановившись перед завесой этого «дождя», я колебался не больше минуты: «Эх, была не была!» — и шагнул под теплые струи. Вода потекла за воротник, залила рот, глаза. Отфыркиваясь, я вслепую пробираюсь дальше. Уф-ф, прошел наконец. А вон и просмоленный борт «Филофоры». Только бы иллюминатор был открыт! Я поскользнулся на мокром бревне, резко выпрямился, чтобы удержаться, и взвыл от боли — чирканул головой по гвоздю.
Но
Сидя верхом на свае, я поплакал. Стесняться было некого — я был один под пустым причалом. И, честное слово, боль немного утихла. Потом я промыл рану водой и полез дальше, к «Филофоре». Умру, но доползу!
Иллюминатор в кубрике был открыт. Я вздохнул с облегчением, просунул голову в иллюминатор — в кубрике никого не было.
Тут же, на сваях, я отжал свою одежонку, чтобы не наследить в кубрике; еще раз промыл рану на голове — гвоздь-то ржавый — и осторожно втиснулся в иллюминатор.
Не успел я осмотреться в кубрике, как услышал чьи-то шаги в коридоре. Ужом я метнулся под нижнюю койку и затих, припав щекой к холодной шершавой палубе.
Но в кубрик никто не вошел: дверь хлопнула рядом, в машинном отделении. «Наверное, Заржицкий, — подумал я. — Значит, сейчас будем отходить. В самый раз я поспел».
И действительно, через несколько минут в машинном отделении зарокотал двигатель. На палубе послышалась беготня. «Аврал», — догадался я.
Из-под койки мне, конечно, не было видно, идет «Филофора» на выход или все еще топчется у причала, но я решил на всякий случай не вылезать из своего убежища. Теперь меня не проведешь. Дудки! Теперь покажусь им только в открытом море. Там они от меня уже никак не избавятся.
Я передвинул замлевшую руку, устроился поудобнее и пролежал так, наверное, еще с полчаса. В кубрик за это время никто не вошел.
Выкарабкался я из-под койки — и к иллюминатору.
Мы уже шли вдоль сухогрузного порта. Хлебная гавань осталась далеко позади. Высунув голову из иллюминатора, я угадывал знакомые места в городе: бульвар, купол Оперного театра. А вон на обрыве в парке зеленый бугорок виднеется. Это наш дот… Знал бы сейчас Буздес, где я нахожусь… А вот и маяк. Мимо нас прошла чисто выбеленная башенка Воронцовского маяка. Бетонная полоска волнореза, изгибаясь дугой, уходила от маяка к первому причалу порта.
Ну, теперь можно… Я заправил в брюки выбившуюся рубашку, откатал штанины и вышел из кубрика, плотно прикрыв за собой дверь.
В узком темном коридорчике пахло соляркой. Я хотел было заглянуть в святая святых Заржицкого, поздороваться с ним — то-то удивится! — но дверь в машинное отделение почему-то не подалась, сколько я ее ни дергал. Тогда я поднялся по трапику наверх.
Ленька и Демьян сидели на корточках, укладывая на палубе швартовые концы в ровные бухточки. Увидев меня, оба разом вскочили, вытаращили глаза:
— Ты откуда свалился?!
— С неба, — улыбнулся я. Не будут же они из-за меня возвращаться назад, в Хлебную гавань.
— Ты что же это вытворяешь? — Демьян сжал кулаки и, сбычив голову, пошел на меня.
За ним Ленька:
— Ты что же это вытворяешь?!
Я попятился.
Из рубки выглянул дед Назар:
— А ну, ведите его сюда, хлопцы!
Ленька и Демьян схватили меня под мышки и поволокли.
Не выпуская из рук штурвала, дед сдвинул брови и спросил:
— Ну?
А что я мог ответить на это его «ну»? Я только молча крутил пальцами единственную оставшуюся пуговицу на своей рубашке.
— Ну? — повторил дед Назар.
Пуговица хрустнула и покатилась по палубе. Я проводил ее глазами.
— Отвечай, когда старшие спрашивают! — дернул меня сзади Ленька.
— Не шарпай его, Леонид, — сказал дед Назар.
И я тоже обернулся к Леньке: не шарпай, мол.
Дед нагнулся к переговорной трубе и дунул в нее:
— Стоп машина! (И двигатель сразу умолк.) Степа, у нас тут заяц объявился, — пробубнил дед в трубу. — Ну-ка, дай малый назад, к волнорезу подойдем, высадим.
Двигатель вновь зарокотал. А у меня оборвалось сердце. Как это «высадим»?
Дед Назар лихо завертел штурвалом, разворачивая «Филофору».
— Пошли, дуся, — улыбнулся Демьян и взял меня под руку.
Ленька подхватил с другой стороны и предупредил:
— Не балуй, Санька.
И тут меня взорвало:
— Не хочу! Не хочу на берег!! А-ааа!..
Я брыкался, орал, упирался ногами в палубу и даже пытался укусить Леньку за руку, но ничего не помогло: вытолкнули они меня на волнорез и тут же отвалили.
— Йодовозы! Йодовозы несчастные!..
Я метался по волнорезу, искал хоть какой-нибудь камешек, чтобы запустить в них. Но потом вспомнил, что камни на волнорезе обычно не задерживаются — их слизывает шторм. Вспомнил и без сил опустился на теплый, отполированный волнами бетон.
Обхватив руками коленки, я отвернулся в сторону города — спиной к «Филофоре» — и горько заплакал, глотая соленые слезы.
— Йодовозы! Йодовозы несчастные!..
ЛЕНЬКА МИРИТСЯ С СОСУЛЬКОЙ
Вечером Ленька вернулся домой с работы и положил на стол перед мамой рулончик денег:
— Вот, ма, триста рублей. Аванс нам выдали…
— Аванс? — удивленно переспросила мама, и глаза у нее повлажнели. — Вот ты и взрослый, сынок. — Мама притянула Леньку к себе, обняла.
— Ну, ма… — сердито заворчал Ленька.
— Ой, какие мы все серьезные! — улыбнулась мама. — Мыться-то будешь, работничек ты мой?
Я лежал в кровати и делал вид, что сплю. Прищурив глаза, я видел, как Ленька медленно, с расстановочкой, стянул через голову рубашку и пригладил руками взлохмаченные волосы.