Наш корреспондент

Гончаров Александр Георгиевич

— А почему вам так срочно надо итти? — полюбопытствовал Серегин.

— Обязан явиться, — так же неопределенно ответил лейтенант.

— Вы в гражданке кем были?

— Школьником. Как после школы призвали на действительную, так и пошло. В финской, правда, не участвовал. Ну зато в этой войне — почти с первого дня.

— Что ж, вы и после войны в армии останетесь?

— Обязательно! — убежденно ответил лейтенант и тотчас добавил извиняющимся тоном: — Но вы не подумайте, что я такой воинственный. Совсем наоборот. Я войну считаю величайшим злом. Нет, нет, — поспешно добавил он, заметив, что Серегин хочет что-то сказать, — я не пацифист, и я прекрасно понимаю, что такое эта война, которую мы сейчас ведем. Ведь не мы ее начали. А в нашем народе какое отношение к войнам? Если бы, допустим,

до нападения на нас Гитлера кто-нибудь, — хотя бы и профессиональный военный, скажем, генерал, — публично заявил, что он любит войну и хочет воевать, да его бы сразу связали и отвели в милицию, а то и в сумасшедший дом. Я уверен, что и после этой войны будет такое же отношение… И как можно любить войну? Я уже не говорю о жертвах, о калеках и сиротах, о разрушениях. Но знаете, чего мне еще жалко? Человеческого труда. Ведь одна наша армия за несколько месяцев столько земляных работ сделала, что хватило бы на канал Волго-Дон. А начнись завтра наступление — бросят все эти блиндажи, траншеи, ходы сообщения, землянки, и никому они не будут нужны, и ни для какого полезного дела их не приспособишь. Напротив, после войны еще надо будет трудиться — засыпать их. Это только земляные работы. А вооружение! Взять какую-нибудь бомбу, — сколько народу трудилось, чтобы ее сделать: и литейщики, и токари, и слесаря, и взрывчаткой ее начиняли, и железнодорожники ее везли… И вот взорвалась она здесь, в горах, и никого не убила, и даже не ранила, как это часто бывает, только шум произвела. А стоит она очень больших денег. Вот я и думаю: если бы весь этот труд и средства обратить на полезные дела, как можно было бы улучшить жизнь человеческую! Если б втолковать немцам, — дескать, им есть прямой расчет из всех средств, что идут на войну, выделить мелкую сумму на приобретение веревки для петель Гитлеру, Круппу и прочим, кто войну затеял, а все остальное обратить на строительство домов для бездомных, заводов для безработных, на хлеб для голодных. Они, конечно, рано или поздно это поймут, да только когда мы им это на кулаках растолкуем… Собственно, с чего я начал? Я ж вам хотел что-то сказать. Да, вспомнил! Я человек мирный, войны не люблю, поэтому и останусь после войны в армии…

6

Серегин остервенело — даже в коленке хрустнуло — тряхнул ногой. От подошвы оторвался и шурша покатился вниз большой ком грязи. Нога сразу стала непривычно легкой. Он уперся ею в корневище и замахал другой ногой. Но грязь упорно не стряхивалась. Пришлось сделать из ветки «чистик».

Склон был настолько крут, что опадающая листва не удерживалась на нем, почва была голая, и ничто не мешало ей налипать на сапоги пудовыми комьями. Мало того, что эти комья гирями висели на ногах, — они не давали возможности твердо ступать, упереться, нога превращалась в тяжелую, неуклюжую култышку. И через каждые три-четыре шага надо было останавливаться, чтобы очистить сапоги да, кстати, и немного отдышаться.

В одну из таких остановок Серегин ехидно спросил пыхтевшего по соседству лейтенанта:

— Так, говорите, для альпиниста такая горка не препятствие?

— Чорта едва! — яростно ответил лейтенант. — Альпинист, он с какой почвой дело имеет? Камень — все равно что асфальт, а лед и снег — это не хуже паркета! В худшем случае — альпийский луг, всякие эдельвейсы и ромашки — это ж ковер! Давайте сюда альпиниста с его тяжелыми башмаками на шипах — и он пристанет к этой горе, как муха к липучке! Нет, только многострадальная пехота способна преодолевать такие препятствия. Обидно, что это никак не учитывается, — хоть бы нашивки ввели за пролитие пота. Да в крайнем случае хоть бы заметку в газете дали: сегодня лейтенант такой-то совершил героическое восхождение на грязевую горку. Присутствовавший при этом наш корреспондент задал отважному грязелазу ряд вопросов…

— Во-первых, я совсем не замечаю у вас скромности, — заметил Серегин, — а во-вторых, вы еще не совершили восхождения. Но так и быть, когда вы влезете на вершину, обещаю дать об этом информацию для ближайшей стенной газеты.

— Хорошо, но имейте в виду: если у вас есть вопросы, задавайте их сейчас. На вершине я не смогу вам отвечать: у меня все лицо будет залеплено грязью.

— Посмотрим, посмотрим, —

сказал Серегин, — вы лезьте. — И сам энергично подтянулся, держась за ветку.

В тишине леса, нарушаемой лишь их шумным дыханием да шорохом ветвей, послышался еще один звук, прерывистый и низкий, как гудение басовой струны. Они подняли головы. Низко над горами пролетала девятка «юнкерсов».

— На Туапсе пошли, — сказал лейтенант. — Вот, сволочи! Там уж и бомбить нечего: одни развалины остались.

На вершину выбрались такими измученными, что даже курить не хотелось. С обрыва они увидели петлю потока и заводь, от которой начали восхождение; определили, куда им надо спускаться. Лейтенант показывал Серегину будто бы хорошо видимые отсюда дорогу на перевал и самый перевал, но Серегин увидел только полого поднимающиеся холмы и вдалеке — гору, над которой висело маленькое светлое облачко. Созерцая этот мирный солнечный пейзаж, они услышали, как далеко за горами гневной скороговоркой забормотали зенитки, как тяжело завздыхала колеблемая взрывами земля.

Не задерживаясь на горке, путники спустились в долину и там устроили небольшой отдых. В молчании съели по бутерброду, запили водой, которая оказалась в фляжке запасливого лейтенанта. В воздухе опять загудело. «Юнкерсы» возвращались.

— Слушайте, лейтенант, ведь их было девять? — возбужденно спросил Серегин.

— Девять, — ответил лейтенант, поднимая голову. — Сбили! — радостно закричал он. — Двух сбили. Ай молодцы зенитчики!

Они вскочили на ноги.

— Пошли, пошли! — заторопился Серегин.

— Пошли! — охотно согласился лейтенант. — Не помню, где-то читал я стихи: «Прогоним усталость, забудем отсталость, еще половина за нами осталась». Даже меньше половины. На все согласен, только чтоб больше на такие горы не подыматься.

— Да неужели мы такие несчастные, что опять дороги не найдем? — возмутился Серегин. — Должна же быть на свете справедливость. А то буду жаловаться!

Но жаловаться не пришлось: поток ни разу не преградил им дороги, лишь в одном месте он подступал близко к горам, и путники прошли метров тридцать, продираясь сквозь чащу. Однако в конце концов им надо было искать переправу, потому что дорога на перевал проходила по другому берегу.

Серегин усомнился, не напрасно ли они лазали по горам. Лейтенант успокоил:

— Это ж горная река! Девятнадцать бродов, конечно, найти невозможно, а один, чтоб с камешка на камешек перепрыгнуть, всегда найдется.

Походив по берегу, они действительно нашли такое место. По валунам, между которыми лениво бежали боковые струи потока, они добрались до «камешка», с которого надо было прыгать. Многотонная, почти кубическая глыба слегка нависла над потоком. Напротив, метрах в двух, лежал древний валун с круглой, окатистой верхушкой. Мокрый валун был пониже глыбы, так что прыгать приходилось сверху вниз. А между ними, стесненный их близостью, стеклянно выпучился поток, настолько стремительный, что казался неподвижным. Он даже умолкал в этой маленькой стремнине и, лишь снова вырвавшись из нее, шумно плевался клочьями пены и брызгами.

Взглянув с глыбы на застывшую струю потока, Серегин почувствовал, как под ложечкой у него похолодело. Он вспомнил рассказ шофера об утонувшем боцмане и теперь поверил ему без всяких сомнений: спастись из этой бешено мчащейся воды было, конечно, невозможно. Он понял, что боится, и твердо решил прыгать первым.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, — услышал он вдруг голос попутчика. — Сейчас исполним полет без сетки. Желающим — вход бесплатный, красноармейцам — скидка.

Лейтенант говорил бодрым, веселым тоном, но Серегин понял, что и ему боязно.

— А почему это вы настраиваетесь? — спросил он. — Первым буду прыгать я.

— Почему — вы?

— Хотя бы по старшинству, — сказал Серегин.

— Как раз наоборот: я, как младший по званию, и должен первым прыгать.

— Ну, какие тут могут быть чины, — возразил Серегин, забыв, что минуту назад сам говорил о старшинстве. — Посторонитесь, пожалуйста.

— Падайте сразу на камень, чтобы не поскользнуться, — посоветовал лейтенант.

Серегин отошел на самый край глыбы, мысленно размерил расстояние, глубоко втянул в себя воздух и решительно бросил вперед ставшее совсем невесомым тело.