Наш корреспондент
Шрифт:
— Кто стрелял? — послышался невдалеке повелительный голос. — Что случилось?
Шаги поспешно удалились.
— Стрелял я, герр обер-лейтенант. В зарослях был подозрительный шум.
— Ну, и что же?
— Ничего не обнаружено, герр обер-лейтенант.
— Вы паникер, Краузе.
Донцов потихоньку пополз. Пока немецкий офицер допрашивал солдат, разведчик и девушка успели «Миновать опасное место. Они снова пошли лесом, сменившимся высоким кустарником. Здесь, ничем не сдерживаемый, вовсю шумел равнинный ветер.
Хата, к которой Донцов привел девушку,
— Все в порядке? — шопотом спросил он.
— Да, — она протянула ему руку. — Спасибо.
— Ну ты ж, девка, и храбрая! — восхищенно сказал Донцов. — Прямо казак в юбке!
Девушка усмехнулась, блеснув белой полоской зубов.
— Тебя как звать-то?
— Натальей, — после паузы ответила она.
— Ну, желаю тебе, Наташа, успеха. Будешь обратно итти, скажи, чтобы меня вызвали: уж я тебя провожу как полагается.
— Спасибо. И вам желаю благополучно вернуться.
Она еще раз встряхнула его тяжелую руку и скрылась в хате. Донцов минутку постоял, послушал: все было тихо, спокойно, только ветер посвистывал в летней печке — и пошел через огород валкой, медвежьей походкой.
Старуха ожидала девушку, стоя посреди комнаты. На столе теплился жирник — щербатое блюдце с постным маслом, в котором плавал скрученный из тряпицы фитиль.
— Пришла, ясочка, пришла, родимая, — певуче сказала старуха, подходя к девушке, — дай же я тебя обниму.
Они обнялись.
— Как здоровье, бабушка? — спросила девушка, снимая ватник и развязывая полушалок.
— Скриплю потихоньку, что мне делается.
— А дедушка?
— Жалуется все на ревматизм. Спит. Мы ведь тебя третью ночь ожидаем.
Старуха повозилась в печи и поставила на стол миску с картофельной похлебкой и грушаники — лепешки из растертых сухих груш с примесью кукурузной муки.
— Ешь, доченька. Так вот и живем: у кого ничего, а у нас столько же.
Девушка достала из котомки кусок соленого сала, завернутый в чистую тряпочку, мешочек с сахаром.
— Возьмите, бабушка.
Старуха замахала руками.
— Не надо, не надо! Ты молодая, тебе сил много нужно, а нам, старым, и этого хватает.
— Немцы в станице есть? — спросила девушка.
— Нема. Жить — партизанов боятся, а грабить уже нечего. Голой овцы не стригут. А ты здесь побудешь чи в город подашься?
— В город.
Старуха вздохнула и, скрестив руки на тощей груди, пригорюнилась.
— Где мне ложиться, бабушка? — опросила девушка, поев.
— А на печке, — встрепенулась старуха. — Я сейчас деда сгоню на лавку, а мы с тобой на печке ляжем.
— Зачем? Пусть спит!
Но старуха уже будила деда. Он спустил с печи ноги в штопаных шерстяных носках, медленно сполз на пол,
— Здравствуй, Наталья, — ласково сказал он.
— Здравствуйте, дедушка. Зря вас Андреевна разбудила. Я бы на лавке могла спать.
Старик махнул рукой.
— Не рад больной и золотой кровати. Мне все одно. — Пожевав губами, он задал ей тот же вопрос, что и старуха: — В город собираешься чи у нас поживешь?
— В город.
— Надо пропуск с подписом станичного атамана и с печатью, — озабоченно сказал дед, — иначе не пущают.
— Есть пропуск.
— Атаман-то теперь новый…
— Знаю, дедушка.
— Ну и ладно. Я только к тому, чтобы промашки не вышло.
Девушка сидела, подперев кулачком голову, сонно глядя на жирник сузившимися глазами.
— Мать, а мать, ты чего копаешься? — сказал дед старухе, которая стелила ему на лавке какое-то тряпье. — Дивчина приморилась, совсем засыпает.
Старуха засуетилась.
— Лезь, доченька, на печку, лезь. Давай я тебя разую.
— Да что вы, бабуся! — смутилась девушка.
Она быстро сбросила сапоги и полезла на теплую печку. Через минуту девушка уже спала, положив под щеку ладонь. Скоро заснула рядом с ней и старуха. А дед долго ворочался на лавке, растирая ноющие колени. Ревматизм разыгрался не на шутку, должно быть к дождю.
На судьбу Наташи (так называли ее товарищи и так значилось в паспорте и пропуске, подписанном станичным атаманом, хотя при рождении ей дали другое имя) оказало влияние одно случайное обстоятельство. Когда ей было девять лет, у ее родителей поселилась квартирантка — приехавшая в станицу учительница немецкого языка, чистенькая, сухонькая старушка в старомодном пенсне. Она-то и выучила девочку немецкому языку.
Хотя ученье в школе давалось Наташе легко, особого интереса к наукам она не выказывала. Характер у нее был мальчишеский. Ее больше привлекало все, что требовало движения, ловкости, физической силы. Скатиться с яра так, чтоб санки, вздымая снежную пыль, домчались до середины Дона; метким ударом снежка расквасить нос вредному пацану с другого края станицы; доплыть до острова, где в тальнике жили сказочных размеров гадюки, никогда, впрочем, никем не виданные; промчаться на бешеном дончаке, уцепившись за гриву и сжимая его бока голенастыми исцарапанными ногами, — вот что нравилось Наташе, в тринадцать лет уже прозванной станичными мальчишками «атаманом».
Остепенилась она к пятнадцати годам. В эту пору случилось несчастье: погиб ее отец — веселый, шумный человек, уважаемый всей станицей, один из организаторов колхоза. Он был ветеринарным фельдшером, и во время служебной поездки в грозовую ночь его затоптал испуганный табун. С отцом у Наташи была тесная дружба. Она рассказывала ему обо всех своих проказах и находила сочувствие и поддержку. Смутно представляя, каким должно быть правильное воспитание, отец считал, что ребенок должен развиваться свободно, и радовался, что у него такая боевая дочка.