Наш корреспондент
Шрифт:
Серегин при этом почему-то вспомнил, что Тараненко пишет стихи. Вся его прозаическая натура, человека, любящего тепло, запротестовала против такого романтического ночлега.
— Костер — хорошо, — пробормотал он, — но лучше давай еще поищем хату с крышей.
В стороне вдруг блеснул огонек. Путники двинулись туда, не разбирая дороги, и вскоре подошли к домику, сохранившему стены и крышу. Серегин постучал. Дверь от энергичного удара открылась. Путники вошли в темные сенцы и при свете фонаря обнаружили еще одну дверь, из-за которой после стука раздался резкий голос: «Войдите!» Корреспонденты вошли.
Большая
— Добрый вечер, — сказал Серегин. — Переночевать у вас можно?
Девушка и головы не повернула. Старуха молча смотрела на вошедших.
— А чего ж нельзя, — ответил старик, поглаживая острые коленки большими узловатыми руками, — места всем хватит. Только вам придется на сцене спать, — и он кивнул на возвышение. — Зараз повечеряем, и ложитесь, отдыхайте.
Путники с удовольствием разделись.
Девушка поставила на стол дымящуюся картошку, плоские кукурузные лепешки и чугунок с компотом. Серегин достал из вещевого мешка хлеб и сахар.
— Горячий Ключ когда освободили? — спросил Тараненко, чтобы завязать разговор.
— Два дня назад, — ответил старик.
— Быстро же вы переехали.
— Куда — переехали? — удивился старик.
— Ну, сюда, домой.
— А мы отседова и не уезжали.
Теперь удивился Тараненко:
— Как же — не уезжали? Ведь здесь проходила линия фронта.
— Не-е. Фронт отседова был в трех кварталах, под самой горой. А мы здесь, на своей земле, — спокойно объяснил старик. — Да вы сидайте вечерять. — Он придвинулся к столу и посадил к себе на колени малыша.
— А чего ж бабушка не садится? — спросил Серегин. — Зубы болят?
— Ей твердого нельзя. Она у нас раненая. Как немец почуял, что ему не удержаться, — стал палить почем зря, абы боеприпас израсходовать. Ну, а она вышла в сенцы. Говорил ей: сиди, мать. Нет, вышла. Ну, ее и садануло в щеку осколком стекла.
— Как же вы жили? — спросил Серегин.
— Так и жили.
Оказалось, что из всего села эвакуировалось только десять семей. Когда фронт подкатился к Семигорскому, жителям предложили выехать за перевал. Но колхозники, среди которых был и старик, приютивший корреспондентов, пошли к командиру полка, занимавшему рубеж, впереди села, и спросили, будет ли полк отступать дальше.
— Нет, — твердо ответил командир, — отступать дальше не будем!
— Добре! — удовлетворенно сказали колхозники. — Так и мы останемся рядом с вами.
И колхоз занял «долговременную оборону». Оказалось, что «сцена», на которой стоял стол, — это блиндаж на четыре человека, отрытый стариком. В блиндаже семья отсиживалась, когда немцы обстреливали село. Но в общем старику посчастливилось. За все время боев немцы разбили у него только сарай, в котором стояла корова.
Старшая дочь старика, Христина, жившая в Горячем Ключе, приходила к родителям на другой день после освобождения и оставила
— Напуганный, — сказал старик, гладя внука по головке. — Как вы вошли, он вас за немцев принял.
Девушка, сидевшая за столом и, казалось, не замечавшая гостей, была младшей дочерью стариков.
— Вот рвется в Краснодар, — проворчал отец, — еще немцев оттуда не выгнали, а она уже вещи укладывает.
— Странно вы рассуждаете, папа, — вспыхнула девушка. — И так я целый год потеряла. Что ж, вы хотите, чтоб я опять в институт не попала?
— Может, еще в этом году институт и не откроют, — ворчливо продолжал старик.
— Как — не откроют? Что вы говорите, папа! — девушка воскликнула это с таким глубоким убеждением, что всем стало ясно: институт обязательно откроется и независимая дочь обязательно будет в нем учиться.
Утром корреспонденты взяли у старика адрес Христины в Горячем Ключе и двинулись дальше. Через полтора часа они были уже у цели. Они подивились пылкому воображению майора из санотдела, который рассказывал о десяти километрах минированной в пять слоев дороги: от Семигорского до Горячего Ключа всего-то насчитывалось семь километров! Количество минных слоев тоже было преувеличено по крайней мере в пять раз, но мин действительно было много. Обезвреженные нашими саперами, они грудами лежали на обочинах пустынной дороги, не ставшей коммуникацией для фронта. Подходя к Горячему Ключу, они увидели большую скалу, отвесно опускающуюся в реку. Скала была разукрашена аршинными надписями курортников. По быстрым водам Псекупса плавал подросток в трофейной надувной лодке и глушил гранатами рыбу.
Дальше взору корреспондентов открылись развалины санатория. Опаленные огнем стены с выгоревшими оконными проемами мрачно возвышались среди серого пепла и мусора. Уходя, гитлеровцы взорвали и сожгли в Горячем Ключе все лучшие здания: три санатория, райком, лесопильный завод, Дом туристов, больницу. В ресторане и кино они устроили конюшни. На каждом шагу встречались следы их пребывания и поспешного бегства.
Возле одного уцелевшего дома бойцы сгружали с вездехода кровати, узлы, носилки и разный медицинский инвентарь. Операция происходила под наблюдением начальствующего лица, которое стояло, заложив руки в карманы, на пути корреспондентов. Одето это лицо было в большую, не по росту солдатскую шинель, неуклюже стянутую солдатским же ремнем, в шапку-ушанку и армейские башмаки с торчащими сзади ушками, известные в обиходе под прозвищем «танки».
Заслышав шаги корреспондентов, лицо повернулось, и Серегин увидел воинственно приподнятый нос, плотно сжатые губы и прищуренные серые глаза. Он молча козырнул.
— Здравствуйте, Ольга Николаевна, — смущенно пробормотал Тараненко.
— Ах, капитан Тараненко?! — воскликнула Ольга Николаевна, не замечая Серегина. — Ну, как ваша нога?
И тотчас начала неудержимо краснеть. Серегин деликатно отошел в сторону и принялся за изготовление цыгарки, отдав этому важному делу все внимание. Когда он, наконец, закурил, Ольга Николаевна и Тараненко уже медленно удалялись от вездехода, держась друг от друга на расстоянии по крайней мере двух вытянутых рук. Насколько можно было понять, оба молчали. Впрочем, постепенно они стали сближаться. К Тараненко, видимо, вернулся дар речи.