Наш последний эшелон
Шрифт:
Обнимаются. Президент провожает Марину и Вадима до двери.
Ну, до встречи, ребятки! Ни пуха вам, ни пера!
Смотрит им вслед. Затем ходит по кабинету со вздохами и бормотаниями. Вдруг видит на столе деньги, а на диване гитару.
Э-э, понимаешь? (Хватает деньги и гитару, выбегает из кабинета.)
Немного погодя слышатся крики, шум, восклицания. В кабинет быстро входит президент , за ним жена .
Отвяжись ты от меня, в самом деле!
Жена президента . Родным людям, родному внучеку на Хургаду жалеет, а каким-то проходимцам, понимаешь, – нате, пожалуйста!
Президент (мечется по кабинету). Отстань ты, надоела!
Жена президента (останавливается, словно пораженная догадкой). А-а! Я давно, кстати, заметила! Да-да, насчет этой Марины… какими глазами ты на нее смотришь! Теперь-то я все поняла! Вот ты, Егорушка, како-ов!..
Президент (мечется по кабинету) . Меня чиканет сейчас, понимаешь, меня сейчас чиканет!
Жена президента . Ладно, Егорушка, ладно… Ты у меня еще покувыркаешься, в самом деле. Я тебе такой скандал закачу!.. (Трясет кулаком и быстро уходит.)
Президент (ходит«Телефон доверия президенту. Москва. 999-08-99. (Гудки.) «Глубокоуважаемый Егор Егорович! Говорит профессор Санкт-Петербургского университета Лыдыш Анатолий Львович. Хочется вам сказать, что я и вся наша профессура, вся петербургская интеллигенция – за вас и только за вас! Проводите реформы, а мы будем вам помогать. Спасибо! Удачи!» (Гудки.) «Алле! Алле! Можно говорить, да? Я – Степан Кара-оол из Тыва республики. Я чабан. Я был в степи, когда вы к нам прилетали, но все равно я вас уважаю. Раньше, кроме тушенки, у нас ничего в магазинах не было, а теперь все есть, и водка есть. Вам я говорю – ча! А этим ( президент кивает в сторону шкафа ) – решительное чок!»
Президент стоит посреди кабинета. Ноги широко расставлены, руки сжаты в кулаки. В его фигуре чувствуется несокрушимость и твердость, но в то же время что-то зыбкое и жалкое.
«Здравствуйте, милый президент Егор Егорович. Меня зовут Зоя Порташева, я ткачиха из города Иванова. Хотя сейчас нам приходится трудно, но мы верим в ваши реформы, в ваш ум и энергию. Мы, ткачихи, желаем вам еще раз быть президентом, а потом еще раз. Мы еще желаем вам здоровья, счастья и чтобы все ваши начинания всегда воплощались в жизнь!»
Звук затихает, свет медленно гаснет, занавес съезжается.
Конец
1996 г.Сегодня как завтра
Прямоугольник окна становится все светлее. Шторы уже не могут сдержать утро, и оно вливается в комнату, наполняет ее гулом очнувшегося города. Забытье уходит, оставляя после себя привычную тяжесть неспокойного сна, которая сменится скоро другой – тяжестью очередного дня.
Ганин смотрит на будильник. Без пятнадцати семь; еще десяток минут можно полежать в тепле постели, позевать, «поваляться», как называла это когда-то мама. Впереди все известно, все столько раз пережито, что заглядывать туда нет никакого желания. Просто сейчас затарахтит «Рассвет» – и начнется.
Хрипло, нехорошо кашлянула во сне жена. Да, она часто просыпалась сегодня, кашляла, принимала таблетки. Ганин спрашивал, как ей, она шептала в ответ неразборчивое и засыпала. И он тоже скорей засыпал, словно ловил жадным сопением минуты бесчувствия… Татьяна на седьмом месяце, пора бы закончить с торговлей – сидеть целыми днями на улице перед столиком с розетками, изолентой, электрокипятильниками, но сейчас это единственные денежные поступления, хоть небольшие (на самое необходимое), но постоянные. На заводе про зарплату совсем забыли. Вот четыре дня как слегла Татьяна, простудилась, и на хлеб уже нет. И обратиться не к кому, у всех такие проблемы.
Вот-вот сработает старый, но безотказный будильник; пять раз в неделю поднимающий Ганина на давно надоевшую работу, толкающий дальше по плоской, однообразной дорожке жизни. Многие ушли с завода: те, кто порасторопней и поумней – завели свое дело, другие – в грузчики или еще куда-нибудь, где за работу стабильно платят, пусть даже нанимают на один день. А Ганин остался. Уже и не надеется, что на заводе дела поправятся, но что он еще умеет? Как во время производственной практики получил специальность формовщика (каждую пятницу в девятом-десятом классах возили парней на шефский завод, обучали ремеслу изготовления железобетонных изделий), так и пошел туда в семнадцать лет. С тех пор там работает. Можно, конечно, уйти, найти место получше…
Минутная стрелка добралась до верхушки циферблата. Ганин вдавил кнопку, опережая тарахтенье, выбрался из-под одеяла. Жена, потревоженная его шевелениями, проснулась, закашляла.
– Я сам соберусь, лежи, Тань, – шепнул Ганин, провел ладонью по ее волосам. – Как тебе?
– Да вроде температуру сбила…
Голос у Татьяны глухой, усталый. Он теперь обычно такой, эти годы замужней жизни… Женились они в сентябре, будто начали новый учебный год, обоим не исполнилось тогда еще восемнадцати. И учились в одной школе, в параллельных классах. Татьяна сдавала выпускные экзамены беременной – «залетела», неизвестно только, от Саши Ганина или другого какого-то парня. Но женился на ней Ганин; они не любили друг друга, просто, наверное, нужно было жениться, поскорей уйти от родителей. И вот теперь живут в двухкомнатной, неплохой, вообще-то, квартире; мать Татьяны сошлась с мужчиной, переехала к нему в частный дом, освободила жилплощадь для молодых.
Прохладно, отопление еще не дали, а осень в этом году ранняя. Ганин поставил чайник, умылся, зашел к детям. Павлик и Людочка лежат в кроватках; мирно, спокойно дышат во сне. На стуле обложкой вверх раскрытая книга – «Остров сокровищ», – жена читала им перед сном. Поправил одеялко на дочке. Вот скоро станет она не младшим, а средним ребенком. Подумать только, Ганину и двадцати пяти нет, а сын во втором классе, Людочка в следующем году учиться начнет. И не запомнил, как время пролетело. Будто во сне все. Вот так вот проведывает каждое утро детей, стоит над ними и думает, пытается оставить в памяти эту минуту, но она уходит, плавно и безвозвратно, и на смену ей приходит другая, тоже проскальзывает, теряется в тумане прожитых часов, дней, лет; и мелькают они, как точки на электронных часах, и ничего не остается, не отмечается.
Милицейские «Жигули», завывая, пробиваются сквозь двигающийся еле заметно поток автомобилей; находчивые водители гонят машины по тротуарам, беспрерывно сигналя; пешеходы отступают к бордюрам, ругаются. Даже небольшой город в утренние часы становится тесным, набитым людьми, транспортом; его лихорадит, в нем нечем дышать. Все спешат, нервничают, шумят… Не видят, как умер и сорвался с ветки желтый листок, как выползает, привычно и все равно неповторимо, из-за цепи пятиэтажек солнце, осеннее солнце, которому нужно так много времени, чтоб обогреть землю, расцветить серость и уныние живыми лучами.
Утро сегодня чуть не предзимнее. На водянистой, ядовито-зеленого цвета траве лежит иней, воздух плотный, синеватый, наполненный гарью отработанного бензина; холод не дает ему подняться, прибивает к земле. Ноздри щекочет, тянет чихнуть. Ганин закурил – вкус сигареты немного разбавляет этот душащий бензиновый дым; он подходит к остановке.
– Бляха, заколебать он, что ли, хочет? – ругается Костя Сергеев, сухощавый парень
Ганин среди хмурых, кажется, навсегда уставших мужчин. Он бы тоже мог высказаться об опаздывающем служебном «Икарусе», но что толку. Поднял повыше воротник пальто, натянул кепку на уши и ждет; автобус почти всегда приходит на пятнадцать-двадцать минут позже положенного, не привыкать.
– А потом будут: «Давай, давай!» Всё бегом, бляха… – Сергеев со свистом втянул воздух, громко прокашлялся, сплюнул. – Ур-роды, бля!..
Счастливый парень, он хоть ругается, а остальные словно бы спят; кажется, могут стоять так и час и два. Какая разница, все равно что делать: стоять здесь или сидеть в раздевалке, мерзнуть сейчас или обливаться пóтом немного позже.
– Вон, е-едет, – еще более недовольным тоном произнес Сергеев. – Соизволил, наконец-то, спасибочки!
Мужчины затягиваются чаще, двигают головами, мнутся с ноги на ногу, освобождаясь от дремоты, чтобы войти в автобус и погрузиться в нее опять.Завод находится на окраине города. Огромная территория огорожена забором из бетонных плит, а за забором несколько цехов, там днем и ночью работают люди. Ганин знает только свою линию, основную, где отливают панели для зданий; лет в шестнадцать бегал повсюду, было интересно; а потом, когда пришел в бригаду, ничего больше не замечал, не вникал ни во что – выполнял свои обязанности.
Автобус остановился у ворот, и люди потянулись через проходную. Так же молча, внешне равнодушно, лениво расходились по рабочим местам.
Цех сейчас пуст, ночная смена закончилась, через полчаса начнется дневная. Впереди восемь часов – в жаре, глотать цементную пыль, глохнуть от шума механизмов. Вроде бы вросли в это, знают до мелочей, но все же первые минуты всегда тяжелы. Отвращение смешивается с привычкой. Отвращение к однообразной, ежедневной работе и привычка находиться здесь и делать эту однообразную, ежедневную… Она, работа, съедает остальную жизнь, и в выходные, в отпуск, после смены многие торопятся напиться, потому что не знают, чем заняться, на что убить время до следующей смены. Почти все они не читают, не ходят в музеи, театры, им это не нужно. Культурное времяпрепровождение – глядеть телевизор или беседовать о политике у пивного ларька. На огородных участках растет зачастую одна картошка, так как выбираются они на свои «дачи» несколько раз в году, сельским хозяйством, тем более садоводством, заниматься не умеют. Жены у одних бойкие, крикливые, у других, наоборот, тихие, но и те и другие удивительно жизнестойки, выносливы; большинство теперь занимается тем, что торгует с лотков за проценты мороженой рыбой, книгами, канцтоварами, конфетами на развес. Многие живут в старых домах, в квартирах, полученных их родителями, другие навсегда застряли в общежитиях для семейных. Последние годы становится все хуже и хуже. Завод назвали акционерным, но рядовые рабочие никаких акций не получили; несколько шебутных пытались было возмущаться, но потом бросили. Тогда зарплату еще платили вовремя, дирекция строила планы по расширению производства, – этот завод один на область, плиты, панели – первое дело в строительстве; раньше везли из соседних регионов, своих не хватало. Но строительство пошло на убыль, начались перебои с поставкой цемента, керамзита, арматуры, а это тут же отозвалось на зарплате. Сначала отменили авансы, затем задержали зарплату на две недели, в следующий раз – на полтора месяца. И пошло – не остановить.
– Я вообще, получается, могу машину купить запросто, – по привычке возмущается, переодеваясь, Костя Сергеев. – Мне должны десять лимонов почти. Хе-хе, бляха, да! Только когда я их увижу? В кармане одна Нищета Ивановна…
Узкая комната-раздевалка, вдоль стен кабинки-вешалки. Рабочие сидят на длинных низких скамьях или стоят, облачаются в грязно-серые спецовки. Наматывают на ноги портянки – в кирзачах носков и на неделю не хватит. Курят. Холодный ветер, влетая через открытую форточку, колышет серый дым дешевых сигарет.
– У тебя жены нет, детей… – ответил Ганин и тут же пожалел, что это сказал. Сейчас Сергеев начнет с новой силой ругаться, слушай его.Ночная смена оставила подарочек – в форме прикипевший кусок бетона, чуть не четвертая часть всей панели. Наверное, плохо смазали поверхность эмульсией или резко нагрели. Пришлось взять ломики и долбить. Этим занялась одна часть бригады, вторая, в том числе и сварщики, готовили другую форму. Носили со склада пенопласт, укладывали его, соединяли арматуринами.
Цех как отдельный мир: забываешь, что есть за его стенами солнце, свежий воздух, скверики, уютные квартиры. Несколько минут работы, и люди становятся автоматами: они не разговаривают, перестают курить, шум и духота уже не раздражают. Не смотрят на часы в ожидании обеда. Каждый из них знает, что ему делать и что должен делать другой, и они не мешают, не толкаются: вроде бы каждый поодиночке, у них все отлажено. Когда в бригаду приходит новичок, работа на несколько дней расклеивается, начинают нервничать, выбиваются из колеи, но вот новичок втянулся, встал на свое место – и возвращается рассчитанная схема, необходимый порядок.
Одни заняты пенопластом, другие арматурой, сварщики приваривают арматурины друг к другу. Подгоняют форму под бетоноукладчик, из отверстия сыплется густая, аппетитная масса раствора. Его разравнивают лопатами, забивают пустоты. Затем включают вибрацию. Форму трясет, бетон прессуется… Еще порция, еще раз вибрация. Потом – в печь на пропарку. Следующая форма. Снова пенопласт, арматура, вспышки сварки… На соседней линии плиты шлифуют, вставляют оконные рамы. Между линиями тоже кипит работа. Вот здесь щетками и струями воды сдирают бумагу с внешних панелей, на панели остаются маленькие белые, голубые квадратики – декоративная облицовка. Вот идет погрузка плит на грузовики, которые загоняют в огромные ворота в торце цеха; сейчас загрузят и повезут на стройку. Вот стоят аппараты точечной сварки, здесь собирают из арматуры сетку, чтобы плита была прочнее. Рядом станок для резки арматуры. На станке надпись белой краской: «Ласточка! Пятьдесят тысяч км без ремонта!» Надпись была и тогда, когда Ганин ходил сюда по пятницам на практику; интересно, сколько еще протянет эта «ласточка»…
Все двигается, каждый метр цеха занят, повсюду что-нибудь делают. Как оазисы – собранные из ДСП, с большими окнами, будки, в которых сидит мелкое начальство: технологи, мастера, всевозможные замы начальников линий; они что-то рассчитывают, озабоченно разговаривают по телефонам. Ганин наткнулся взглядом на одного из них, – нес с напарником сетки из арматуры и, подняв глаза, увидел в окне лицо с телефонной трубкой у рта, – инженер кричал в трубку уверенно и недовольно; увидел белую рубашку и галстук, а поверх рубашки чистую спецовку, на голове – каска. И подумал с неожиданной злобой: «Дирижеры!» Тут же почувствовал глупость своей злобы, но она разрасталась, к ней примешалась обида. Руки отяжелели, дальше идти не хотелось. Бросить эти железки к чертовой матери… «А получают-то больше нас раза в три, и получают… с ними считаются… Зачем ему каска? Каска, галстук…» Рабочие не носят касок, они неудобны, при резких движениях наползают на глаза, голова под каской сильно потеет. Начальники же, наоборот, каски любят, – что им, пройдутся по цеху, проконтролируют что как и обратно к себе в будочку… Нет, злиться нельзя, это просто, как говорится, усталость накрыла; пора, что ли, обедать… И действительно – Сергеев бросает лопату, снимает верхонки:
– Шабаш, ребята, айда жрать!
Шум постепенно стихает, станки выключают, рабочие тянутся к выходу. Часовой перерыв на обед.