Наш последний эшелон
Шрифт:
– Е-есть… Там все есть.
Жуем хлеб с луком. Когда-то терпеть не мог этот лук, даже вид его вызывал тошноту, а теперь вот – жру без всяких. Радуюсь еще, что хоть лук нашелся.
– У меня мечта была, – тихим, доверительным голосом произносит Арбуз, – хотелось домой в девятнадцать вернуться. День рождения седьмого декабря… Вполне же могло получиться?
– М-да… Что делать… Как уж карта легла.
– А теперь, – не слыша меня продолжает он, – боюсь. Вдруг Новый год здесь придется встречать.
–
– А вдруг что случится? – Арбуз смотрит на меня большими, девичьими глазами, взгляд его просящий, будто от меня что-то зависит. – Усиленную охрану введут или еще что придумают…
– С чего ее введут-то?! Кончай ныть. Давай лучше, – протягиваю ему кружку. – Уйдем, все будет нормально. Вздрогни!
– Сейчас…
Арбуз вскакивает с сидушки, суетливо подбрасывает в печи крупнонаколотые еловые поленья; из топок валит дым вперемешку с паром.
Соединенное с усталостью опьянение разваливает тело, гнет и крутит его. Ноги не идут, заплетаются, голова клонится, словно неподъемная гиря. Каждую секунду я ожидаю, что свалюсь, цепляюсь за ломкие ветви хилых березок, за окружающие плац стенды с марширующими бравыми солдатиками, акробатически задирающими ноги чуть ли не на уровень лба.
– М-макар! – громко рыкнул, останавливаясь у крыльца, ухватившись за перила. – Эй, часовой, твою мать!..
Появился Макар, вытянулся передо мной.
– А?
– Х-ху на! Слушай сюда, мужчинка. Слушаешь, нет?
– Так точно.
– Ты, – ткнул ему пальцем под дых, – ты еще охренеешь. Ты так охренеешь, бля!.. Все только начинается, для тебя. В курса́х? – Я понимаю, что порю ерунду, не нужную и противную самому себе, но остановиться не могу, продолжаю, тормоша Макара: – Дни считай, чувачок. Считай дни! И ты потом врубишься… Сколько отмотал? А?
– Скоро семь месяцев будет.
– А дней, дней?
– Не знаю…
Я размахнулся, хрястнул себя по грудине, гордо отчеканил:
– Семьсот сорок девять! Слабо́? Тебе слабо, чувак?
– Так точно.
– Так-то… Вот пришел бы «ЗИЛ» за Лысоном, мы бы его не смогли толкнуть. Понимаешь? – Я вдруг почувствовал, что вот-вот заплачу. – Да. Не смогли бы, в курсах… Мда-а… – Встряхиваюсь и слегка трезвею. – Ладно, Макар, иди в будку вон, там посуше… Простывать нам нельзя!
Сон, какие-то разноцветные блики…
И опять этот отвратительный полушепот Терентия:
– Ромыч! Ромыч, слышишь, вставай!
– Чего?
– В наряд тебе…
– Какой наряд? Сколько времени?
– По «системе».
– Ты щас в морду схлопочешь, долбон! – просыпаюсь я. – Совсем охренел! У меня две колонки сегодня! Ну, я встану, я т-тебе, гамадрил!..
Он что-то замямлил, и я снова стал засыпать.
– Там, это… Пикшеев ждет…
– Да ённый рот! – взрываюсь. – Иди в жопу, дебилина!
– Пикша приказал. У Салыча что-то – подняться не может.
– Я тоже, блядь, не могу.
Сон развеялся окончательно, захотелось пить. Садясь на кровати, я уже спокойней спросил:
– Что с этим Салычем?
– Сэн, действительно хреново мне, – застонал сам Салыч со своей койки. – Совсем хреново…
Замечаю, что горит дежурная лампочка.
– Блин, хоть свет дали, – бормочу обидчиво. – И на том спасибо.
– Со вчерашнего знобило, а теперь… горю весь… Какие-то пузырьки по коже, лопаются…
Вошел в кубрик Пикшеев.
– Давай-давай, Сенчин, после доспишь.
– Да уж… – Натягиваю отсыревшую вонючую одежонку. – На какой фланг хоть?
– Правый.
– Н-да…
Это еще более-менее. Левый фланг на три километра длиннее, и постоянные сопки – подъемы, спуски, болото в одном месте такое – идешь по наложенным бревнам, как циркач под куполом… Правый же терпимо… Хотя, блин, четырнадцать камушков туда-обратно – тоже не халява.
– И колонку потом тянуть?
Пикшеев кивает утвердительно.
– А не боитесь, что сдохну так? И дембеля своего не увижу…
– А что делать? – раздражается лейтеха. – Некому больше. У Сальникова ветрянка, похоже… Уже сообщили, с первой попуткой – в госпиталь. Кстати, Сальников, – Пикша подошел к его кровати и прикрылся ладонью, – переберись в другой кубрик. Это болезнь, м-м, заразная… Понимаешь меня?
У нас три спальных помещения – кубрика, но живем теперь все в одном – так теплее, да и веселей немного, когда кучей.
Быстро завтракаем перловой кашей, не в обиду закусываем ее дарницким хлебом. Пьем чай. Кружку свежего молока (Шаталов только что подоил коровенку) оставляю, чтоб выпить, когда вернусь. После такой прогулки жрать будет хотеться – и куску сухаря обрадуешься…
– Поторопитесь, – робко говорит Терентий, заглядывая в столовую.
– Заткни-ись!
На кухне гремит бачками Лидия Александровна, время от времени слышны шипенья ее ругательств. Она женщина хорошенькая, лет тридцати, хохлушка. Муж ее, прапорщик Хомутенко, тоже с Украины; они откуда-то из-под Львова. Как говорится, волею судеб оказались в карельской тайге… На Лидию Александровну заглядывается весь «сержантско-солдатский состав». Да тут, в общем-то, на любую заглядишься. За двадцать один месяц, что я на заставе безвылазно, два раза – на День пограничника – привозили школьников из соседнего села; среди них были и симпатичные девчонки. Одну мне даже пощупать слегка довелось… А так, бля, и на картинки из «Крокодила» встает…