Наш последний эшелон
Шрифт:
Столовая на первом этаже центрального здания завода. В этом здании дирекция, бухгалтерия, много-много разных кабинетов, где планируют, думают – руководят. По лестницам, коридорам мягко снуют рыхлые лысоватые мужчины в костюмах, полные дамы с жидкими, завитыми в колечки волосами. У них там, на пятом, кажется, этаже – свой буфет, в который рабочие не заглядывают, – во-первых, в спецовках и кирзачах туда не пойдешь, да и денег на буфетные деликатесы, конечно, нет. Мало кто из рабочих бывает выше первого этажа – первого этажа вполне хватает: слева столовая, справа касса и отдел кадров.
Кормят комплексными обедами под запись. У поваров журналы по цехам с фамилиями рабочих, за каждый обед нужно расписываться в особой клеточке. Когда появится наконец зарплата, из нее вычтут за эти обеды.
Встают в очередь, берут подносы и тихонько двигаются вдоль стеклянных прилавков, собирая порции. Тарелка с салатом из свежей капусты, сдобренной растительным маслом; борщ с ложкой сметаны, второе – «хлебные» котлеты и отварной рис; кислый компот; три куска хлеба. Затем женщина, сидящая на том месте, где была некогда касса, находит фамилию, ставит галочку, а рабочий расписывается.
Ганин
– Сваливать надо отсюда. Сейчас этого встретил, бляха, из бухгалтерии: не обещают, говорит, в ближайшие дни. Куда, скажите, деньги деются? Работаем, как эти, работаем, а деньги где?
– Помолчи, а, – устало попросил пожилой, грузный Дугин. Его в бригаде уважают, он здесь дольше остальных, чуть ли не с самого открытия завода, считается одним из опытнейших формовщиков. – Переживем как-нибудь.
Сергеев закинул в рот несколько ложек борща, откусил хлеба. Жевал, смотрел недовольно на Дугина.
– Конечно, бляха, переживем! На горе и выживаем… Надоело! Пойду вот в охранники, тем более друг зовет. В армии я отслужил, молодой, как раз…
Дугин поставил на пустую тарелку из-под борща второе, усмехнулся, снова попросил, но уже мягче:
– Ешь давай, Костя, силы нужны. – Ломая вилкой котлету, добавил задумчиво: – С завода счас сбежать не мудрено, только потом жалеть будешь, когда наладится…
– Да не наладится, дядь Юра! – вырвалось у Ганина. Он доел уже, поскорей поднялся, отнес поднос на стол для грязной посуды. Сам себе повторил твердо: – Не наладится.К трем часам стало почти тепло, но это ненадолго – солнце спрячется, и сразу похолодает. Скоро зима. Картошки достаточно, Ганин накопал около двадцати мешков (еще б как-нибудь в город с дачи перевезти), могло быть и больше, но воры перерыли с треть деляны, мешков пять по крайней мере там было… Вообще, дачи чистят только так. Рассказывали соседи: посадили они рассаду помидоров, а на следующий день приехали, ее нет – кто-то выкопал и унес. Может, свои же, с ближайшего участка, теперь ни от кого не знаешь, чего и ждать.
Забравшись на подогретые солнцем плиты, Ганин курит. Перед глазами невеселый пейзаж: пыльно-серые корпуса цехов, склады, огромные резервуары для цемента. Кучи, целые курганы песка, керамзита, гравия. И снова странное, мутное чувство мучает Ганина. Отвращение, усталость, обида, злоба, привычка и даже какая-то нежность к этому грубому, металлическому, одноцветному миру… Все вместе. Да, прав Сергеев: нечего здесь ловить, на заводе. Выдавливаешь силу, здоровье, а денег, хоть какой-то компенсации или что там бывает, нет. Наворует дирекция и закроет завод… Надо искать, куда бы устроиться, поговорить со знакомыми, объявления посмотреть… Куда-нибудь…
Закончился перерыв. Ганин бросил окурок, спрыгнул с плит. Ладно… Можно и в деревню, одноклассник уехал вот, как пошутил – на подножный корм. Адрес оставил. Списаться, узнать, как устроился. Можно, конечно, в деревню, там-то легче… Ладно…Разделались, наконец, с той плитой, где прикипевший бетон. Зачистили, обмазали эмульсией, принялись закладывать: сначала декороблицовку, потом арматуру, пенопласт, еще арматуру. Успеют, наверное, с ней. Значит, три панели за смену. Неплохо.
Подошел Генка Антипов, «печник».
– Ребята, там опять застряла, собака. Помогите.
Идут к камерам пропаривания. В одной из них заклинило форму, не выезжает. Это частенько случается: оборудование старое, половину работы, рассчитанной на механизмы, приходится делать вручную.
Забрались в печь, двинулись, пригибаясь, к форме. Над головой стальные трубки, из них бьет по плите пар, снизу такие же. Сейчас все отключено, конечно, но жара страшная. Моментом одежда наполнилась влагой, голова отяжелела. Воздух раскаленный, пускаешь его в себя маленькими дозами, чтоб легкие не обжечь.
Форма стоит на рельсах, почти на уровне груди. Генка пролез под ней, проверил, не попал ли на рельс камень или еще какой предмет, мешающий форме двигаться. Выбрался, сказал на выдохах:
– Чисто… Проводка, наверно… Ну, взялись…
Уперлись руками в бок формы, толкнули. Она нехотя, сопротивляясь, пошла. Рукам в тонких верхонках горячо, приходится то и дело менять положение. То ладонями, то пальцами, то плечом.
– Осторожно… Переступаем… – предупреждает «печник», остальные послушно поднимают ноги, перешагивают через ряды трубок.
Идти все сложнее, силы тают, расплавляются, превращаются в пот. Тело становится ватным, сапоги от пола не оторвать. Хочется лечь.
– Еще немного, парни…
И когда кажется, что вот-вот действительно упадешь и уснешь здесь навсегда, в лицо ударяет свет, а следом – свежий, взбадривающий поток кислорода. Форма упирается в стену, под кран. Здесь она и должна стоять. Всё. Люди валятся рядом, жадно дышат. Холодно, по коже пробегает озноб, хотя в цехе градусов тридцать.
Достают сигареты, скорей закуривают.
– Спасибо, парни, выручили! – Генка жмет каждому руку, уходит, утираясь грязным платком, пошатываясь.
– Банька, бляха… – Сергеев дует дымом себе под спецовку. – На хрена мне это надо…После «баньки» работа двигается кое-как, сил нет, движения вялые, в голову будто свинца налили, она клонится, глаза слипаются. Часто курят, чтоб немного ожить.
С трудом справились с третьей плитой, отправили печься. На часах почти шесть, рабочий день заканчивается. Сбивают раствор с лопат, складывают инструмент на положенное место, окидывают взглядом линию и направляются в раздевалку. Цех пустеет на пару часов, до ночной смены.
Душевая не действует уже давно, да и нет времени и желания мыться. Сейчас хочется скорее домой, многим пора на подработку, – в основном подрабатывают на оптовых рынках грузчиками. Утром и вечером там грузчики нарасхват.
Торопливо переодеваются, споласкивают лица над раковиной и уходят. Автобусы везут их в город.
Ганин оказался на сиденье по соседству с Сергеевым. Сергеев смотрел в окно, жевал, часто щелкал резинкой. В его волосах застряли зерна пенопласта. Большие грубые руки устало лежали
– Женюсь на днях, – повернул он к Ганину острое, нервное лицо. – Заявленье подали…
– У, поздравляю, Костя!
– Да не с чем. – Сергеев поморщился, снова уставился в окно. – Подруга вот забеременела, а денег нет на аборт этот… Да и сама рожать хочет, ребенка ей надо… А-а, хрен с ним, бляха…
Ганин вздохнул:
– А мы третьего ждем.
– Вот этого я вообще не понимаю. – Сергеев повернулся, глаза его по обыкновению были сердиты. – Один – это еще ладно, хрен с ним, но трое… Зачем, бляха, нищету плодить?
Ганин ничего не ответил. Это и так ясно, что троих детей не прокормить, двухкомнатная квартира слишком тесна для семьи из пяти человек, но почему-то он с трепетом, нетерпением ждал этого третьего, уже сильнее, казалось, любил его, чем Павлика и Людочку… Как-нибудь…Дети были во дворе. Сын с мальчишками играл в войнушку на развалинах ларька для приема стеклопосуды, Людочка и подружки соревновались, прыгая между резинок. Людочка, хоть и маленькая, но прыгает вроде не хуже других, которые повзрослее. Ганин стоял в сторонке, курил, смотрел на детей. Потом вошел в подъезд. Пусть играют, вечер выдался хороший, мягкий. А скоро ждать снега, первые числа октября… Еще успеют дома насидеться.
– Привет.
– Привет.
Коротко, привычно поцеловался с женой.
– Как себя чувствуешь?
– Лучше… Таблетки весь день пила. Завтра, думаю, уже можно будет…
Ганин хотел сказать: «Нет, больше ты никуда не пойдешь. И надо сдать все недопроданное обратно». Но не сказал. А на что жить? Стал раздеваться, медленно, виновато.
– Подожди, Саш, сходи в магазин. – Татьяна протянула ему пакет и пачечку мелких денег.
– Откуда?
– Вот починила те рваные… Сходи, купи риса хоть, тут как раз на кило хватит.
– Уху… – Ганин принял деньги, склеенные скотчем; у Татьяны накопились за время торговли грязные, порванные, затасканные, теперь вот и они сгодились. – Уху… Нам не обещают пока, спрашивали… Нет, говорят… – Зачем-то сказал это, ведь Татьяна и так знает, что денег ему в ближайшее время вряд ли дадут.
И она ответила, как отвечала много-много раз; сказала с безысходной, механической надеждой, надеждой, без которой нельзя:
– Что ж, как-нибудь…
Как-нибудь, как-нибудь… Все спасаются этим «как-нибудь». Что еще остается…
– Четыре триста, пожалуйста, в первый отдел. – Ганин положил на блюдце деньги.
Кассир хотела выбить чек, но заметила, что у денег подозрительный вид, взяла их, перебрала.
– Вы что, молодой человек, издеваетесь? Мы такие не принимаем. Видите, нет? – Она стукнула ногтем в стекло, отделяющее ее от покупателей.
На стекле лист бумаги, к нему прикреплены изодранные купюры по сто, двести, пятьсот рублей, а сверху надпись: «К приему не подлежат».
– Простите, но мои же в порядке, аккуратно… – попытался было уговорить Ганин; кассир, немолодая усталая женщина, перебила его, протягивая деньги:
– Ну одна бы, две, а то все такие. Куда я их дену? Тем более перед закрытием… Нет, молодой человек, заберите, пожалуйста!
Ганин взял деньги, сунул в карман. Вздохнул и пошел в другой магазин.
1997 г.Неприятность
Давненько я не видел Славу в таком состоянии, кажется, с позапрошлого года, когда налоговая полиция сняла с него двенадцать лимонов. Не выбил чек на бутылку колы и – пожалуйста. Вот он тогда повертелся, чтобы и магазин за собой оставить, и башли выплатить, и в долги особо не влезть. Двенадцать штук сумма и сейчас не маленькая, а тогда вообще…
– Что, Славян, в конце концов прогорел? – спросил я, протягивая руку.
Он вяло ответил на мое пожатие, поморщился:
– Нет пока, но неприятность большая.
Лицо у Славы серое, глаза тяжелые, и весь он внутренне какой-то обмякший, хотя вроде бы, на первый взгляд, как всегда: прям, подтянут, сыт, ходит пружинисто, поскрипывая дорогими туфлями с бляшками; в одежде, точнее, в экипировке, нет никаких дефектов и недочетов, все отутюжено, чисто, на запястье левой руки болтается пузатенькая борсетка, к ремню, как граната, прикреплен мобильник. Под серостью от свалившейся неприятности ощущается обычная Славина розовость, он гладко выбрит, волосы зачесаны назад и закреплены лаком, от него пахнет дорогой туалетной водой. Но я сразу заметил, что Слава расстроен, случилось с ним что-то нехорошее.
– С Элькой разругались, что ли?
У него есть девушка, уже несколько лет одна и та же, и он ее, кажется, любит: тратит на нее немерено денег, квартиру снимает ей в центре и прочее.
– Нет, с ней все нормально. Машину вот мне разбили… Пойдем покурим.
Мы пошли по узкому коридору в курилку. Людей в ГАИ, как обычно, полно, все со своими проблемами, в руках документы. Тычутся в двери, что-то друг у друга выспрашивают, советуются.
– А ты что здесь? – Слава открыл пачку «Житана».
Я вынул сигарету, подкурил. Ответил:
– Права выкупить надо. Опять по буху напоролся, честные, сволочи, попались… теперь возись…
Слава нервно покачивался на каблуках, часто затягивался, ожидая очереди рассказать о своем.
– Вот такое дело, – поскорей закончил я.
– Выкупишь. У тебя тут подвязки же есть?
– Угу, есть вообще-то…
– Ну и нормально. – Он вздохнул, глубоко затянулся и, выталкивая дым, признался: – У меня сложнее…
– Да что случилось-то? Объясни толком.
Слава сдул пепел, смотрел на огонек, не решаясь рассказывать, но и тяготясь в то же время носить в себе свою неприятность. Многим необходимо делиться с другими всякими там проблемами, идеями, впечатлениями, это как бы облегчает их страдания или подкрепляет надежды, восторги.
– Говорю же, машину разбил…
– Ту «шестерку», что ли? – удивился я, не веря, чтобы Слава так переживал из-за развалюхи, которой место давно на свалке.
– Да нет. Я «десятку» ж взял, всего месяца три как. Обделал все, движок форсированный поставил, тонированные стекла, сигнализацию «Дефа-700», почти шесть лимонов… И вот теперь куча дерьма…