Наш последний эшелон
Шрифт:
Сняв унты, вынимаю носовой, отутюженный мамой платок и сморкаюсь. Сморкаюсь подчеркнуто громко и тщательно… Проделав всё это, обнимаю Лену, целую в мягкие губы.
Чужое тепло быстро перетекает ко мне. Прижавшись к Лене, наблюдаю этот процесс. Окунаюсь лицом в ее душистые, тоже мягкие и теплые волосы. Теплые, темные… Прячусь в ее волосах.
– Ну ладно, – наконец Лена высвобождается. – Давай ко мне.
Через зал проходим в ей отведенный участок квартиры. Родителей нет, они, как и многие горожане, сейчас трудятся,
Сажусь в кресло, потягиваюсь, на Лену смотрю. Она рядом, смотрит в ответ на меня. Улыбается, но уже не грустно, а как-то иначе.
– Может, чайку? – говорю.
Лена смеется:
– А я вот думаю, попросишь ты или нет. Конечно, как же без чая. – В голосе нечто вроде досады.
Я оправдываюсь:
– Мороз.
Она удалилась на кухню. Я осматриваюсь. Все как обычно – легенький беспорядок. На столе учебники, ручки, фломастеры. На дверце шкафа синий школьный пиджак. Кровать небрежно застелена модным покрывалом с Микки-Маусами…
Лена вернулась с подносом. Две чашки чая, сахарница, ложечки; варенье в вазочке. Я делаю вид, что доволен, на самом деле пить чай мне совсем не хочется.
Осторожно глотаем чай и молчим.
– Лен, поставь что-нибудь.
Она быстро повернулась к этажерке с аппаратурой.
– Кассету? Пластинку?
– Пластинку.
– Какую?
– Ну, хоть старый добрый «Форум».
– Ф-фу-у!
– Не фу. Знаешь, как в твоем возрасте я под него отрывался!..
– Давай лучше «Фристайл» уж.
– «Больно мне, больно», – вспоминаю песню «Фристайла». – Хорошо, поставь.
Ставится группа «Фристайл». Начинает жаловаться певец. Я допиваю чай. Вынимаю из спичечного коробка жеваную, но не потерявшую еще аромат жвачку. Жую. Лена наблюдает за движением скул.
– Эх, Лена, – вздыхаю.
Поднимаюсь, перехожу на кровать. Отвалился к стене. Зевнул, не распяливая рта.
– Лен, пожалуйста, выключи свет.
Щелчок. Обрушился сумрак, и сразу хочется кого-то любить. Она рядом, я ее обнимаю. Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу. Впитываю ее тепло, свежесть молодого дыхания… Повернулся, надул шарик из жёвки.
– Фу-у! – весело морщится Лена.
Шарик взрывается слишком сильно. Жвачка окутала нос, подбородок и щеки. Черт… Вынимаю основной комок, собираю им прилипшие хлопья. Потом прячу комок в коробок.
– Лена, знаешь, – прижимаю ее крепче к себе, – знаешь, как мне с тобой хорошо. Спокойно, Лен…
Она верит или хочет верить – она обхватила мою шею тонкой, но сильной рукой. Она гладит пальцами щеку. Щека небрита, Лене приятно по ней так водить.
Певец умолк. Щелкнул автостоп на вертушке. Тихо. Лишь за заклеенным, утепленным осенью окном иногда что-то невнятно гудит.
– Вот мы с тобой, – начинаю поливать словами пространство, – мы с тобой две песчинки в этом пасмурном мире. Вокруг холод и пустота, а нам вместе – тепло. И это ведь счастье. Лен, –
Она тихонько, невнятно смеется, теребит мои волосы.
– Ты не веришь? – удивляюсь я ее смеху.
– Верю, – ласково шепчет она, – верю, конечно.
Некоторое время лежим блаженно и молча. По крайней мере, я изображаю блаженство. Но вот надоело.
– Родители скоро придут, – вслух вспоминаю.
– Еще почти час.
– Хорошо. Ведь нам вдвоем хорошо?
– Хорошо.
Я посмотрел на нее. Вижу темный анфас. Тянусь к нему. Целую сначала крепенький подбородок, потом послушные губы. Целую так долго, что уже не хватает дыхания. Отрываюсь шумно и сыто.
Лена открывает глаза. Смотрит на меня, поблескивая зрачками, как кошка. Видимо, ждет продолжения. Рот приоткрыт, выделяются белые крупные зубы.
– Так мне, Лен, надоело всё, весь этот мир, – вместо поцелуев снова жалуюсь; жалуюсь, и проклинаю себя за это, и наслаждаюсь этим. – В тайгу хочу, в скит, к староверам. Ты у староверов была?.. Я тоже не был, но они рядом – два часа на автобусе… К ним туда… Все эти люди… О-ох… Пожалей меня, Лена, пожалуйста.
– Бедненький.
И уже она мнет мои губы своими. Это надолго. Валимся по горизонтали…
Она шепчет мне про любовь, сдирает свитер, рубашку, царапает спину. Я же молчу. Я не могу ей врать. Говорить про любовь? Но такая любовь – это сон. А сон – это жизнь ослабевших.
3
Изношенной тенью, горьковатой отрыжкой горьковатого дня вечер укутал замерзший город и замер.
Я возвратился в свой дом, то бишь – в квартиру семьи. Родители в ней, сестра вернулась от друга.
– Здравствуйте, – заглянув в зал, я объявился.
Папа, покоясь в кресле, почитывал что-то, мама копошилась на кухне. Сестра у себя в комнатенке, строчит на швейной машинке одежду.
– Привет, – ответствовал папа и снова внедрился в печатную память.
– Хлеба купил, – добавил я, обращаясь к маме, и скрылся.
Не зажигая свет, включил магнитофон, лег на тахту. Вместо музыки – только ласковый шелест. Шелест, ш-ш-шелест… Что я наделал?! Уничтожил все то, что помогало мне жить… Шелест, шелест вместо боя и криков.
Совсем всё темно. Совсем всё уже надоело.
Нащупал телефон, переместил к голове. При свете спички набрал комбинацию цифр. В зале, слышу, зудит другой аппарат – параллельный… Гудки, затем голос женский, привычно тревожный:
– Да! Слушаю!
– Здравствуйте. Можно Наталью?
– Наташа! – зовет Наталью Натальина мама.
Наталья подходит:
– Аллёу?
– Привет, это я, – как всегда в разговоре с ней, делаю голос несчастным.
– А, привет. Подожди, я к себе перемещусь.
После коротких приготовлений беседа начинается.