Наш последний эшелон
Шрифт:
– Все! – А я был тверд и возвышен. – Поверь мне, Аэдка.
– Не все-о! Должна быть хоть ниточка…
Мне стало тошно. Я поплыл куда-то плавно, необратимо.
– … хоть тонкая ниточка, понимаешь!
Кинулся на балкон. Темная жидкость плеснулась из горла, комком полетела вниз. Шлепнулась. После паузы и сокращений в пищеводе – новая порция.
Голове стало легче. Ощущалась приятная пустота. Покалывание. На лбу капельки холодного пота. Руки крепко сжимают перила. Органы дыхания жадно засасывают
Стою на балконе. Аэда пропала. Я вспугнул ее, обидел. Зря обидел. Мы бы еще о многом могли поговорить. Поспорить. А потом, может, – покувыркались бы на Парнасе где-нибудь. Но она улетела. Стул опустел.
Я отказался. Зря отказался. Не современный подход. Упустил шанс.
Стою на балконе. Уже практически нет маленьких желтых квадратиков-окон. Люди спокойно спят. Завтра подвалит очередной нелегкий денек. Серия бесконечного сериала.
И как только не надоест?! Да в конце-то концов! Фу, как мне душно.
Вот так вот встать спиной к краю. Отвалиться на ограждение. Потянуться вверх, вверх. Вверх. Та-ак…
Секунда, другая. И – тело назад. Назад! Как там? – комон, май бэби!
Я с криком выпадаю из окна.
А может быть, без крика. Все равно.
Спиной вперед. Зеленая луна.
Все дальше освещенное окно.
Пятый этаж – это достаточно высоко. Успею понять? Нет, не успеть…
Я – асфальт, я – асфальт…
1992 г.
Развернутый угол
1
Незаписанные буквы погибших слов, несоставленных предложений. Они лежат в кривых окопах мозговых лабиринтов, образуют бесконечный частокол дымящихся рук. Руки сжимают и разжимают пальцы и просят о свободе. Забавные руки приятно выдергивать прочь, но еще приятнее откусывать эти подвижные пальцы и слизывать кровь. Соленую, вязкую начинку здорового тела.
Бежать, бежать до подкоса израненных ног, до разрыва артерий. Бежать, и падать, и силиться встать, и валиться снова, разгребая ступнями пустое пространство запутанной тьмы…
Нет, надо все записать, если другие записали не так и не то.
…Это очень тоскливо, когда тебе исполняется двадцать один от роду год. Это что-то не то. Это пахнет закостеневшим обликом тела, волосами на равнине груди, остановившимся взглядом. Становится страшно, и хочется крикнуть и прыгнуть на потолок. Хочется пусть не бежать, но хоть куда-то пойти. Выйти за дверь.
Но на улице просто мороз. Обычный мертвый мороз, который царит здесь с ноября и до марта. И это тоже очень и очень тоскливо. Мне так любопытно передвигаться в пространстве, а в такую погоду ноги несут в одно место – в тепло.
И я никуда не иду. Я сижу в своей, до крайности надоевшей, коробочке. Я поставил локти на письменный стол, голову опустил
Уши сдавливает тишина. Сдавливает и колет. Вчера были стерты все записи тех, кто мне помогал вдыхать кислород. Теперь – тишина. Теперь я жалею, что сделал это, – теперь мне совсем одиноко.
Знаете, когда человек одинок, он делает всякие глупые вещи. Не вещи – поступки. Не делает, а совершает. От одиночества он иногда себя убивает. Хотя это вряд ли глупый поступок.
Я себя не убью. Впрочем, и одиночества нет, я его сам себе выдумал. Мне это приятно. Мне приятно стонать, жаловаться, жаться к теплым предметам. Приятно жалеть себя, бормотать ни о чем.
…Разрушенных зданий, заверченных гаечек в мозге. Огни растерявшихся звезд. Молекулы хаотических действий. Черная дыра озарения…
Конечно, звонит телефон. И жизнь вливается в бред.
Телефон стоит под рукой, ведь я знал, что будут звонки.
Снимаю трубку, несу к голове.
– Алло? – спрашиваю спокойно, словно совершенно здоровый. – Алло, говорите.
– Привет.
Это Лена. Я так и знал. Отвечаю:
– Привет. Как дела?
– Норма-ально. А у тебя?
– Болею.
– Чем?
– Одиночеством.
– А-а, ну хватит! Не плачь.
– Скучно мне, Лен.
Лена находит лекарство:
– Приходи!
– Там холодно.
– Конечно, такая, прям, даль!
Я тихо смеюсь, отвечаю:
– Ну что ты, конечно, приду.
– Когда?
– Сейчас, уже выхожу.
Одеваюсь в прихожей добротно, на совесть. Мерзнуть я не люблю. Во мне мало крови, поэтому остываю буквально мгновенно. Случается, на ходу леденею.
В квартире никто не остался: родители на работе, сестра, Настя, у друга. Наверное, читают друг другу вслух Ричарда Баха…
Захлопнул дверь, провернул ключ в замке. Спускаюсь. Спускаться недалеко – один лестничный марш.
2
Улица. Прохлада подъезда сменилась мертвым холодом. Едкие щипки хиуса… Почти бегу, пряча нос, сунув руки в рукава полушубка.
Изредка кошусь направо, налево. Люди тоже прикрывают озябшие лица, движутся, как и я. Только больные и старые внешне совсем не торопятся…
Воздух мутный и грязный; красное пятнышко солнца. Я не чую, чем пахнет, – нос заполнился слизью. Микробы тонут в ней, слизь выползает наружу.
Добрался до дома под номером двадцать четыре. Это ее. Кирпичная пятиэтажка, точно такая же, как и моя. У нас весь центр города в таких вот домах. Невысоких, с толстыми стенами, сберегающими тепло.
Я спешу на третий этаж. Распрямляюсь перед дверью, звоню. Дверь открывается быстро.
– У-у-ух-х! – поскорее снимаю полушубок. – Мор-роз.
Лена смотрит и улыбается грустно.