Наш Современник, 2002 № 03
Шрифт:
Не удавалось, ну, никак не удавалось мне соблюдать такую завидную выдержку. Я упорно продолжал думать о папараццизме и даже высказываться о нем вслух. Потому что было у меня серьезное опасение (а теперь еще и укрепился в нем), что если с папараццизмом и дальше пойдет так, как сегодня, то весьма скоро испошлится, опоганится и подаст заявку на самоупразднение все человечество. По сути, такая заявка уже предложена всем нам. Осенью и в самом начале зимы 2001 года мы уже, хотим ли, не хотим, перешли в сферу прямого и легализованного воздействия папараццизма (впрочем, об этом позже).
Чем только не пугают сегодня бедное человечество: СПИДом, наркоманией, черными дырами, терроризмом, а тут еще какой-то папараццизм… Люди поневоле перестают слушать, внимать и просто-напросто пугаться. Срабатывает тормозная внутренняя система, глушитель слишком сильных и назойливых звуков. Не
Или же это был вполне объяснимый страх — перед могуществом и всесилием тысячеглазого чудовища, вооруженного до зубов, беспощадного, когда дело касается его финансовых интересов и его намерения идиотизировать всех, кто еще не охвачен путами его темного Закона?
Уже несколько лет я беседую о папараццизме со своими студентами — будущими журналистами. Участвовал в двух «круглых столах» в стенах Института повышения квалификации работников радио и телевидения, где обсуждались вопросы безопасности общества и личности. Одно из моих выступлений на эту же тему («Журналист как педагог») было опубликовано в сборнике «Основы журналистского образования» (ИПК, 2000 г.), затем в журнале «Новая книга России» и оттуда попало в Интернет — на православный сервер «Русское Воскресение». А выступление о папараццизме на первом из институтских «столов» было перепечатано, почти без сокращений, в сентябрьском номере «Журналиста» (2001 г.) под заглавием «Библейский Хам с камерой». Правда, редакция в своем послесловии сочла нужным заступиться за В. Познера, посчитав, что уж он-то к папарацци никак не относится. Что ж, поживем — увидим. Теперь-то, повторяю, с осени и начала зимы 2001-го, многое в наших СМИ увидится во всем своем «величии», или, что одно и то же, во всей своей срамной наготе.
Понятие «папараццизм» проще всего было бы перевести на русский язык с помощью слова «подглядывание». По своим похотениям и по своим конечным результатам папараццизм, конечно же, далеко выходит за пределы дурной привычки подсматривать. Но все же подглядывание — его начальный импульс, и отмахнуться от него — значит не разглядеть в папараццизме его исходных побуждений.
Иногда я думаю: право, стоит ли так уж яриться при виде древней, как мир, человеческой страстишки к подглядыванию? Не попасть бы в компанию ханжей. Что, сам-то ты в детстве (да только ли в детстве!) никогда ни за кем не подглядывал? Для этого ведь не обязательно подыскивать какую-то дверную щель или замочную скважину, или просвет между оконными шторами. Достаточно просто включить телевизор, попасть на фильм о чьей-то интимной жизни — и вот ты уже подглядываешь за ее «подробностями». Кстати, тут же может выясниться, что не только ты один такой любитель, потому что вдруг появляется на экране и профессиональный, в отличие от тебя, простака, папарацци, вооруженный мощной оптикой. И чем же ты, берущийся его осуждать, по сути, от него отличаешься? Только лишь тем, что тебе за твое подглядывание не заплатят?
Так говорит во мне тормозящая сила, которая вообще не хочет, чтобы я наблюдал за подглядывающим существом по имени Папарацци.
Его родословная
Тут, кажется, нет никакой надобности рисовать ветвистое генеалогическое древо с мощным стволом. Все знатоки творчества Федерико Феллини сходятся на 1959 годе, когда уже вовсю кипела его работа над «Сладкой жизнью». Правда, известно, что не сам знаменитый итальянский кинорежиссер придумал это прозвище «Папарацци Голый» для актера Вальтера Сантесо, получившего в фильме второстепенную роль настырного фоторепортера. Ссылаются на либретто некоей оперы, «где выступал персонаж с таким именем. Кто-то сказал об этом Феллини, и он подумал, что имя идеально подойдет бездушному и холодному репортеру, которого скорее можно назвать машиной для делания фотографий, нежели живым существом» (Федерико Феллини. Ростов-на-Дону, 1999, с. 149). Как бы то ни было, своей нынешней всемирной известностью хамоватый фотоподглядыватель обязан вовсе не оперному либретто, а «Сладкой жизни». И все же, если набраться терпения, то обнаружится, что тип папарацци много-много древнее, чем кино, фотография, живопись, скульптура, в чьих произведениях мог проявить себя (и проявлял время от времени) темперамент существа, подглядывающего за интимной жизнью других. Тут присутствует какой-то очень древний импульс, родственный любознательности, любопытству, сообразительности-схватливости, вообще разведывательным способностям человека («инстинкт разведки», по определению академика И. Павлова).
Словом, в поисках родословной Папарацци приходится уходить все глубже
Подглядывание и «права человека»
9-я глава книги «Бытие», повествующая о последних событиях всемирного потопа и об устроении жизни после него, завершается коротким эпизодом, который современные толкователи, по традиции, тщательно комментируют. Здесь читаем:
«Ной начал возделывать землю и насадил виноградник. И выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженный в шатре своем. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и, выйдя, рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду, и, положив ее на плечи свои, пошли задом, и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего. Ной проспался от вина своего, и узнал, что сделал над ним меньший сын его; и сказал: „Проклят Xaнаан; раб рабов будет он у братьев своих“». (Библия, Издание Московской Патриархии, М., 1968, с. 12.)
Чем вызван гнев отца на Хама, рикошетящий и в его сына Ханаана? В чем именно проступок Хама? Пожалуй, это сегодня и не вполне прочитывается без подсказки толкователей Библии. В толкованиях обычно даются психологические мотивировки: Хам не просто рассказывает братьям об увиденном в шатре. Он н е п р и л и ч н о рассказывает. В его рассказе отец выглядит н е п р и л и ч н ы м. Хаму никак не следовало разглядывать исподтишка спящего без одежды родителя. Его братья усматривают в поведении Хама глумление, святотатство. Они, как видим, ничего не говорят ему, но своим поведением показывают, как надо было поступить, чтобы не оскорбить достоинство Ноя. Они вносят в шатер одежду и облачают спящего так, чтобы не увидеть наготы отцовой. Тут действует какой-то чрезвычайно древний кодекс, неписаное правило (еще задолго до обнародования Божьего завета: «Чти отца своего и матерь свою»).
По древним моральным уставам непристойно подсматривающий и ерничающий Хам, безусловно, заслуживает своей кары и того, чтобы имя его и потомства его стало нарицательным в веках.
Что до современных папарацци, то эта хамская закваска в их поведении не просто возведена в превосходную степень. Она первенствует на каждом шагу. Папарацци бахвалится своим хамством, своим правом покушаться на личность, на самое интимное в личности. Он уже не замечает собственной агрессивности, и если его пытаются одергивать, начинает прямо-таки визжать об оскорблении «прав человека».
Не устаешь изумляться смещенности бытующих в обществе понятий и принципов. Почему все-таки именно в социуме, где столь настойчиво, даже яростно пекутся о соблюдении «прав человека», папараццизм развязно и вызывающе на каждом шагу эти самые права оскорбляет, в том числе право человека оставаться самим собой, право на внутреннюю бытийную автономность.
Но папарацци способен извиниться
Приведу один достопамятный пример из практики современного папараццизма. Несколько лет назад в Москве проходил съезд писателей России. Собрались в зале Дома киноактера на улице Воровского, теперь Поварской. Дело было летом, в перерывах выходили на площадку перед зданием, под большие, обдуваемые ветерком зонты, где можно было попить воды, покурить. В компании, где я сидел, за столиком рядом со мной оказался известный молодой прозаик Александр Сегень — человек огневого темперамента, но внешне обычно сдержанный, даже как-то подчеркнуто закрытый, уравновешенный. И вдруг вижу нечто почти невообразимое: Саша молча, но как-то мрачно молча, встает, делает шаг к снимающему нас фотожурналисту, не говоря ни слова, выкручивает у него из камеры увесистый объектив, кладет себе за пазуху и так же молча возвращается к столу.
Здесь-то мы, наконец, и обратили внимание на репортера. Это был молодой человек, кажется, англосаксонского типа. Несколько секунд он стоял с приоткрытым ртом, в явном замешательстве. Но потом подался вперед, к Сегеню, начал что-то мямлить по-английски. Нет, не возмущался, не кричал, не искал глазами милиционера. Было что-то мальчишески жалкое, униженное в том, как он извинялся, умолял вернуть ему объектив. Вот как! значит, дошло до него?
Но дошло и до всех нас, сидевших рядом с Сашей, что он и нам, проморгавшим появление репортера, дает немой урок. Лишь минут через пять Сегень великодушно обернулся к согбенному юноше: «Вот видишь, ты уже кое-что понимаешь по-русски. Ты — свободный человек? Ол райт! Но ведь и я — свободный человек. И в следующий раз ты будешь у меня спрашивать, хочу я, чтобы ты меня фотографировал, или не хочу. Понял? Ду ю андестенд?»