Наши нравы

Станюкович Константин Михайлович

Но кто же он такой? Откуда эти богатства, внезапно явившиеся, точно в волшебной сказке?..

Из намеков и рассказов отца она все-таки не могла составить себе ясного представления о тех источниках, которые текли золотым дождем. Она только чувствовала какой-то страх к цинично-добродушным рассказам о разных делах, недоступных ее пониманию. Очевидно, кто-то терпел, но кто именно?

Поздно вечером на борзой тройке лошадей с колокольцами и бубенчиками, с залихватским ямщиком в красной рубахе, понесся Леонтьев к своей птахе в очаровательный уголок,

где он во всю мочь расходившейся натуры миловал свою маленькую прелестницу, а Евдокия сидела в глубокой задумчивости у растворенного окна.

Замерли звуки колокольчика, она все сидела неподвижно и не заметила, как чьи-то тихие шаги неслышно приблизились к ней, и ласковый, грустный голос шепнул:

— Дуня!

Она очнулась только тогда, когда на ее волосы упала горячая слеза, и тихий голос прошептал над ее ухом:

— Опять уехал?

— Маменька!.. Голубушка! Зачем это вы поднимаетесь… Вам вредно!

И Дуня обняла больную, худую пожилую женщину с страдальческим лицом. Дуня удивительно походила на мать: те же нежные черты лица, та же задумчивость взгляда, те же светло-русые волосы. Но горе состарило прежде времени Леонтьеву. Она смотрела совсем старухой и с трудом переводила дыхание, поднявшись наверх…

— Вот сюда, сюда, маменька, садитесь!.. — усаживала Евдокия.

— Уехал? — опять переспросила мать.

— Уехал, маменька.

— Я знаю, куда он ездить стал, Дуня. Я слышала. Погубит она его и разорит.

— Полно, маменька… полно, голубчик…

— Не буду, не буду… Я так только… Сама знаешь, редко это со мной. Мне недалеко и до могилы. Чувствую! И я не ропщу. Воля божия. Покорна я. Бог наказывает меня по грехам.

— Вас? Да какие же у вас грехи?

— У меня? Дочь моя милая, радость моя ненаглядная, разве ты не знаешь?..

— Что, маменька? Что знать мне? — испуганно шепнула дочь.

— Как я вышла за отца?

Она замолчала. Тихие слезы лились из ее глаз.

— Лучше после, после! — проговорила мать. — Я за тебя боюсь. Сердце гложет, как ты давеча сказала о Кривском. Разве ты его любишь?

— Не знаю, маменька…

Мать взглянула на дочь, и лицо ее исказилось страхом.

— Боже тебя сохрани тогда выходить замуж. Нет ужаснее мук, как жить с мужем, не любя. Что ты, что ты, Дуня? Зачем тебе идти? Ты, слава богу, богата. Тебе не нужно. А ведь я тогда была нищая, и вдобавок…

Она хотела было что-то сказать, но дочь поцелуями заглушила чуть было не сорвавшееся признание.

XIII

СЧАСТЛИВАЯ МИНУТА

Прошло три дня, три убийственных дня, с тех пор как Трамбецкий получил от своего молодого приятеля успокоительную записку, в которой тот обнадеживал его скорым свиданием с сыном. Прошел четвертый день, а Никольский не возвращался и не подавал о себе никаких вестей.

«Что это значит? Куда пропал Никольский?»

Обнадеженный было обещаниями молодого человека, Трамбецкий стал волноваться сильнее прежнего. Ожидание становилось пыткой. Нервы напряглись до

последней степени от тревоги, муки и бессонных ночей. По ночам ему все слышались звонки, он вскакивал с дивана, бежал к дверям, пугая прислугу, и возвращался грустный, убеждаясь, что его преследуют галлюцинации. Заснуть он не мог и метался по комнате в бессильной злобе как зверь в клетке.

Наступал день и приносил надежду.

С бьющимся сердцем чутко прислушивался он к звонку, заглядывал в окно, выбегал на улицу, ожидая встретить Никольского, и каждый раз напрасно. Никольский не являлся. Несчастный человек приходил в отчаяние и, уткнувшись в подушку, плакал как беспомощный ребенок.

Мрачные мысли терзали измученное сердце отца.

«Верно, она уехала за границу, замела след, и он не увидит больше Колю. Напрасно он поверил Никольскому, что она здесь, и потерял дорогое время в адской пытке ожидания. Чего еще ждать?»

Трамбецкий опять бросился на поиски.

Он был у градоначальника, подал прошение и сказал горячую речь. Его выслушали, сказали, что будут наведены справки, и он ушел из приемной без всякой надежды. Он справлялся в адресном столе, заходил к родным жены, съездил в Павловск и Ораниенбаум и поздно ночью возвращался на Петербургскую сторону, усталый, разбитый, с отчаянием в сердце.

Везде неудача.

Градоначальник как-то подозрительно оглядывал его костюм и пожал плечами, узнавши, что проситель статский советник, а родные его жены с улыбкой любопытства разглядывали этого нелюдима и ничего не знали о жене. Кто-то сказал: «Не в Павловске ли она? Она собиралась на лето в Павловск». Другой сказал: «Нет, кажется в Ораниенбаум?» — и Трамбецкий был и в Павловске и в Ораниенбауме. Напрасно там он спрашивал о жене статского советника Валентине Николаевне Трамбецкой.

— Такой не слыхали. Такая не живет.

Решительно рванул он звонок у дверей квартиры Никольского.

— Приехал?

— Нет!

— Нет? Господи, что же делать! — прошептал она.

«Попадись теперь она, попадись только она на глаза к нему!»

Он простирал руки и, шагая по комнате, произносил слова угрозы и мщения.

Кухарка тихо приотворила двери и, при виде этого бледного, с искаженными злобой и отчаянием чертами, черноволосого человека с блестящими глазами из темных ям, разговаривающего в пустой комнате, в испуге перекрестилась, постояла у дверей и пошла будить квартирную хозяйку.

Вдвоем не так страшно. Обе стали у дверей и слушали, что говорит этот странный человек.

— О, подлая тварь! Где ты, где? Отдай мне сына, отдай ты моего Колю, а не то…

Он повторял эту фразу то с угрозой, то с нежным молением, то робко, словно выпрашивал подаяния. Наконец он бросился на диван.

Все смолкло. Только глухие рыдания, сперва тихие, потом все громче и громче, доносились до ушей испуганных женщин.

— Как бы чего не было! — шепнула хозяйка. — Надо завтра дать знать в участок.