Наши нравы

Станюкович Константин Михайлович

— И черт меня заставлял связываться! — с сердцем повторил несколько раз Борис Сергеевич, поднимаясь в восемь часов вечера по знакомой лестнице в третий этаж. Вот и дощечка с надписью: «Марья Евгеньевна Веребьева». Борис Сергеевич почему-то несколько раз повторил имя и фамилию и дернул, наконец, звонок.

Горничная отворила двери, приветливо улыбаясь.

— Марья Евгеньевна дома?

— Как же-с, дома. Пожалуйте.

К чему он спросил? Она в это время, между шестью и восемью часами, всегда дома, поджидая Бориса Сергеевича.

Небольшая,

уютная, мило убранная квартира. Из гостиной дверь в будуар.

Борис Сергеевич с секунду остановился в раздумье. В голове его пробежала мысль: «Если бы кого-нибудь застать. Можно было бы придраться, сделать сцену ревности». Но он тотчас же с горечью подумал, что «к ней ни за что нельзя придраться… Ужасно добродетельная женщина».

Молодой генерал решительно вошел в двери и очутился в хорошенькой комнате, убранной со вкусом и не без роскоши. Все в этой комнате было хорошо знакомо Борису Сергеевичу. Он обвел глазами комнату и почему-то вспомнил, что цветы недавно были подарены им, а обивка мебели, очень изящного рисунка, была куплена по его выбору. «Она непременно хотела. Что тебе нравится, то и мне нравится!

Ах, уж эти влюбленные женщины!»

Но где же она, — она, единственный серьезный враг Бориса Сергеевича в эту минуту?

Отворились двери, и в комнату быстро вошла Марья Евгеньевна, красивая, стройная молодая брюнетка смуглого типа, с большими, черными, выразительными глазами. По словам Марьи Евгеньевны, ей двадцать пять лет. Глядя на нее, этому можно поверить. Она была свежа, с прелестным румянцем на щеках.

При виде Кривского Марья Евгеньевна просияла. Пришел кумир, и на лице ее разлилось такое счастие любящего создания, что генерал почувствовал в эту минуту и досаду и смущение.

Она подбежала к нему, обняла его и, держа его за руку, спросила:

— Отчего так поздно?

Она произнесла эти слова слегка вибрирующим контральто и остановила беспокойный любящий взгляд на Борисе Сергеевиче.

— Здоров?

— Здоров. Что мне делается?

— Отчего ж ты так поздно? Теперь восьмой час, а ты всегда приходишь в седьмом?..

Она как-то нервно спрашивала. Сейчас было видно, что перед вами женщина, поглощенная страстью и ревнивая. Страсть и ревность сказывались в дрожавшем голосе, в подозрительном взгляде, в нервных движениях хорошенькой головки и маленьких рук.

— Дела были. Дома был! — проговорил генерал, все более и более смущаясь перед предстоящим объяснением.

Но Марья Евгеньевна, с проницательностью женщины, поняла это смущение по-своему.

— Дома?.. Борис, и тебе не стыдно?

«Начинается!» — подумал Борис Сергеевич и заметил:

— Честное слово дома, Мари. Где мне быть?

Тогда она порывисто обняла его и прошептала:

— Прости, прости… Я верю… верю!.. Прощаешь?

— Охотно.

— Нет, ты прости как следует… Ты — святой человек, а я… я глупая, гадкая, подозрительная женщина, позволяю себе оскорблять моего кумира… Прости же, чтобы я поверила, что ты простил… Ну?..

Борис Сергеевич поцеловал в лоб молодую

женщину, но, боже мой, если бы только она видела, какое комическое лицо было в это время у генерала, то бедной Марье Евгеньевне было бы жутко. По счастию, она не видала и подарила его одним из тех любящих взглядов, от которого у его превосходительства вдруг явилась храбрость сейчас же приступить к объяснению.

— Ты вечер, надеюсь, у меня?

— Видишь ли, Мари, я сегодня не могу… Мне…

— Ты где?

— В комиссии!..

— Ах, уж эти твои комиссии! Гадкие они!

Гадкие?! Напротив! Спасибо комиссиям. Они не раз выручали Бориса Сергеевича. Он в стольких комиссиях членом, что внезапно слетевший ответ нисколько не смутил Марью Евгеньевну.

— Бедный Борис… столько работы… столько занятий!

Однако пора начинать. Борис Сергеевич пересел на кресло, а Марья Евгеньевна уже беспокойно взглядывает на Кривского…

Пора!

Он кашлянул, и лицо его вдруг сделалось такое же серьезное, какое бывает у Бориса Сергеевича, когда он делает замечание чиновникам, опаздывающим на службу. Взор его бродил по ковру, и он заговорил тихим, мягким голосом:

— Мари, мне с тобой надо серьезно поговорить!

«Серьезно поговорить?»

Она взглянула на Кривского, но вместо лица увидала ровную белую дорожку пробора по голове.

Сердце у нее екнуло. Она вдруг вся выпрямилась, побледнела и приготовилась слушать.

— Я слушаю, Борис.

Марья Евгеньевна произнесла эти слова тихо и спокойно, так что Борис Сергеевич даже обрадовался. Начало обещало хороший конец. Быть может, обойдется без сцен.

Напрасно он не поднял головы.

Он увидал бы, как отлила вдруг кровь из-под нежной кожи лица молодой женщины, какой тревогой блистали ее взгляды и как сильно прижала она побелевшую руку к сердцу, словно желая умерить его биение.

— Обещай, Мари, только не перебивать меня.

Она собрала все свои силы, чтобы не выдать волнения, и сказала:

— Обещаю.

— Ты умная женщина, Мари, и ты поймешь…

Борис Сергеевич запнулся, а она уже поняла. Она все поняла и чувствовала, как замерло сердце и как вдруг все помрачилось в ее глазах. Он только начал, а для нее уже было все кончено.

Маленькая запинка была необходимой данью смущенного оратора. Маленькое усилие над собой, — и слова Бориса Сергеевича полились, мягким бархатным голосом с едва заметной дрожью.

Он говорил:

— Ты умная женщина, Мари, и ты, конечно, поймешь, что в жизни людей бывают обстоятельства, когда человек невольно делается рабом их. Что делать? Приходится с ними считаться и часто покорять требования сердца голосу рассудка, сознавая в то же время невозможность поступить иначе… И вот, Мари, я нахожусь в таком именно положении… Я должен принести свою привязанность, горячую привязанность, в жертву долга перед обществом, среди которого я живу. Если бы я был из числа тех людей, которым недоступны высшие интересы, тогда к чему жертвы, но моя дорога — не их дорога… Я должен…