Наши нравы
Шрифт:
«Наконец-то старик одумался!» — весело говорили мать и сын, обманутые наружным спокойствием Кривского.
Но если б они заглянули как-нибудь вечером в кабинет, когда его превосходительство оставался один, предупреждая, чтобы его не беспокоили, то они увидали бы, что старик совсем не одумался.
В глубокой задумчивости нередко сидел он, склонив свою респектабельную голову над бумагами, но мысли его были далеко от разных мероприятий, приготовленных на благоусмотрение его превосходительства.
Тяжелая рана, нанесенная ему так неожиданно, до сих пор не заживала. Напротив,
А теперь?
Как посмотрят на него самого, когда сын его — и тот отрекается от традиций, готовый смешать благородную кровь Кривских с паскудной кровью Леонтьева?
Где же сила его идей? Куда ж, наконец, приведет бедную Россию это разложение единственного сословия, от которого еще можно ждать спасения?
И как мало для него утешения даже в том, что его светлость недавно при докладе, осведомившись о браке его сына, ласково изволил поздравить и, делая вид, что не замечает смущения старика, сказал несколько благосклонных и ободряющих слов.
Но что же делать старику? Не поднимать же скандала? Да еще послушает ли сын?
Тихим шагом расхаживал старик по кабинету, заложив руки за спину, и мрачные мысли бродили в его голове.
— Борис не понимает что делает! — шептал он уныло. — Он горько раскается за ложный шаг!
Особенно нежно как-то Кривский прощался две недели тому назад с Шуркой, отпуская егоза границу. Доктора сказали, что Шурке полезно попить воды, и старик тотчас же отпустил Шурку.
Перед прощанием его превосходительство как-то торжественно советовал Шурке не забывать, что он — Кривский, и с ласковой снисходительностью пожурил его за долги.
Шурка стоял перед отцом смущенный, опустив глаза. Он тихонько прошептал обещание не «огорчать отца», но слова его звучали как-то холодно.
Старик с любовью обнял здорового, свежего, румяного юношу и тихо проговорил:
— Ты, Шурка, надеюсь, не женишься как Борис?
«Вот глупости старик говорит. Отчего не жениться?..»
Но он ни слова не сказал, а торопился скорей кончить сцену прощания, не понимая, с чего это отец, обыкновенно не отличающийся сердечными излияниями, вдруг размяк…
Шурке было как-то не по себе. Он избегал смотреть отцу в глаза и рад был, когда, наконец, вышел из кабинета.
А старик долго еще глядел вслед за ним взором, полным любви и надежды.
«Этот не огорчит меня!»
Приближался день помолвки, и Анна Петровна за несколько дней, как бы невзначай, сказала его превосходительству:
— На днях у Леонтьева обед, на котором объявят Бориса как жениха Леонтьевой… Ты будешь?
Его превосходительство побледнел, но сдержал себя и тихо проговорил:
— Меня, пожалуйста, увольте.
— Ты хочешь оскорбить Бориса. За что?
«Оскорбить Бориса? Вы меня оскорбляете, а не я вас!» — чуть было не вырвалось из его груди, но его превосходительство недаром
— Мне бы, Анна Петровна, не хотелось присутствовать на этой помолвке… Я предупреждал и просил Бориса, чтобы как-нибудь без меня…
Анна Петровна более не настаивала, но она на другой день как будто нечаянно сказала его превосходительству, что на обеде будет его светлость, князь Вячеслав Петрович, и перечислила список остальных гостей. Люди всё были порядочные, за исключением двух-трех фамилий, при имени которых его превосходительство как-то поморщился.
— А князь зачем?
— Он так любит Леонтьева… Он у него бывает запросто.
Его превосходительство пожал плечами. В самом деле, неловко было ему не ехать. Раз он согласился на брак, надо было выпить чашу до дна.
А Анна Петровна, как нарочно, сообщила старику, что Борис очень огорчен.
— Ведь я просил его не сердиться на меня…
Кривский сказал эти слова таким тоном, что Анна Петровна уже торжествовала победу.
Еще несколько убедительных речей, — и его превосходительство, наконец, обещал исполнить свой долг перед Борисом.
— Передай ему, что, не желая огорчить его, я буду там, чего бы это мне ни стоило…
— Я, право, удивляюсь, отчего ты так не любишь бедного Леонтьева?..
— Ну, уж об этом предоставьте мне самому знать! — сухо ответил старик, прерывая разговор.
К пяти часам собрались почти все гости, приглашенные к обеду. Недоставало только князя Вячеслава Петровича и его превосходительства. Савва Лукич сиял. Борис Сергеевич сказал ему, что отец непременно будет, а что князь приедет — в этом Савва Лукич не сомневался. Анна Петровна с дочерьми сидела в саду, стараясь приласкать Евдокию, смущенную, бледную, несколько пугавшуюся блестящих гостей. Анна Петровна нашла, что Евдокия со вкусом одета, и так добродушно восхищалась молодой девушкой, что бедная Дуня не раз то краснела, то бледнела. Зато Леонтьева, больная, иссохшая женщина, казавшаяся старухой, несмотря на свои сорок лет, глядела на Кривскую со слезами благодарности в глазах и тихо рассказывала ей, какая Дуня кроткая и хорошая девушка. Бедной матери хотелось как можно скорее задобрить Кривскую в пользу Дуни. Она принимала за чистую монету ласковые слова Кривской и торопилась найти своей Дуне в будущей свекрови покровительницу.
Анна Петровна раза два с чувством пожимала руку этой больной, умирающей женщине, терпеливо выслушивая наивно-трогательные похвалы матери. А она все говорила, все говорила, счастливая, что ее слушают, ободренная мягким, ласковым взглядом и самым дружеским обращением Кривской. И как ей было не радоваться! Об Анне Петровне ей говорили как о гордой, важной генеральше, а между тем, как проста и добродушна оказалась эта генеральша.
На Евдокию Кривская не произвела хорошего впечатления, но она, по своему обыкновению, не делала поспешных заключений. Она вглядывалась в нее своим глубоким, вдумчивым взглядом и только вспыхивала до ушей, когда Анна Петровна уж чересчур восхищалась богатой невестой.