Наши нравы

Станюкович Константин Михайлович

— Все это вздор… Я уверен, что Трамбецкий не украл…

— А кто же?

— Отыскиваем!

— И найдете?..

Никольский пожал плечами.

— Полиция на ногах.

— Он не сознается?

— Нет…

— Но как же найденные деньги?

— Вот это-то и смущает следователя…

— Все это очень странно, но мы живем в такое время!.. Впрочем, найдут или не найдут сто тысяч, а Гуляеву печалиться нечего! — прибавила, улыбаясь, Анна Петровна. — У него все-таки останется довольно…

— Надеюсь…

Евгений Николаевич встал,

чтоб идти в кабинет к его превосходительству, а Анна Петровна поручила Евгению Николаевичу непременно разузнать о «невозможной» женщине и, если нужно, то пригрозить ей…

— Как Леонтьев даст приданое… наличными? — спросил, оборачиваясь в дверях, Никольский.

— То-то и есть, что нет. Половину деньгами, а остальное векселями…

— А когда свадьба?

— Вероятно, в июле… Беспокоит меня эта Трамбецкая… Что, хороша она?

— Нет…

— Так ли?

— Вы мне не верите? Право, не хороша. Маленькая, худенькая. Я удивляюсь, как это влюбился Леонтьев.

И Евгений Николаевич, как бы в доказательство, что говорит правду, поцеловал выхоленную руку ее превосходительства, бросив на нее нежный взгляд, и пошел к его превосходительству. «Она хочет, чтобы маленькая женщина поехала путешествовать, но ей еще рано!» — думал Евгений Николаевич, посмеиваясь про себя.

XVII

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Баловень счастия, предмет зависти неудавшихся миллионеров, разбогатевший, точно сказочный герой, Савва Лукич, не знавший доселе серьезных неудач, в последнее время с удивлением стал замечать, что счастие повернулось к нему спиной.

Стал он чаще и чаще захаживать к матери отвести душу и повторял боязливо:

— Матушка, опять потерял!

Суеверный страх закрадывался в душу, когда Леонтьев переступал порог старухиной кельи, из углов которой, казалось, строго смотрели суровые лики старого письма. Он смирялся здесь, тревожно ожидая слова утешения на свои жалобы.

Старуха, по обыкновению, устремляла на сына строгий, проницательный взгляд. По бескровиым ее губам едва скользила снисходительная усмешка, и она в ответ на слова Леонтьева строго замечала:

— Бог дал, бог и взял. Может, бог испытать тебя хочет?

Леонтьев возвращался к себе в кабинет и снова ободрялся.

«Не может же быть, чтобы так-таки счастье отвернулось. Счастье счастьем, а ты, Савва, смастери какое-нибудь такое дельце, чтобы все ахнули!»

Несчастная полоса становилась все больше и больше. То одна, то другая крупная потеря сваливалась, как снег на голову.

Савва Лукич только встряхивал своими кудрями и вытирал вспотевший лоб.

«Ладно!.. Еще поглядим, как ты-то, подлец, станешь раньше времени радоваться!» — не раз повторял Савва Лукич, до которого доходили слухи об усмешках Сидорова на его счет.

И он «мастерил дельце».

Мастерил он его, по обыкновению, порывами. То один, то другой план занимал его беспокойную голову, и он создавал эти планы, шагая по кабинету, сидя в углу кареты, в

ванне, по дороге к своей Валентине, между делом и бездельем. Но планы всё были неподходящие, и, главное, нельзя было утереть нос Сидорову. А этому «подлецу», как нарочно, выгорало хорошее дело. Он должен был получить постройку железной дороги. Леонтьев ее прозевал и мог только закипать гневом, представляя себе, как Сидоров теперь станет перед ним хорохориться.

Все с прежним уважением относились к Савве Лукичу, но сам-то он чувствовал, что это уважение тотчас пропадет, как только сильно «крякнут», как выражался он, его дела. Пока они еще только начинали трещать. Точно перед грозой проносились далекие, глухие раскаты грома…

Того и гляди гроза разразится над головой, и тогда… как тогда обрадуется Сидоров, его давнишний враг и соперник в погоне за поживой.

Савва Лукич недаром радовался, что «девка» согласилась идти замуж за Бориса Сергеевича. Родство с Кривским, во-первых, удовлетворяло самолюбию мужика; во-вторых, поднимало его кредит, а в-третьих — с умным парнем можно будет дела делать. Он везде говорил о скорой свадьбе с «сынком Сергея Александровича» и имел удовольствие видеть, как Сидоров побагровел даже, поздравляя Савву Лукича.

«Так ли еще свернется его скула на сторону, как Савву Лукича произведут в генералы! — думал не раз Леонтьев и весело ухмылялся, представляя себе пакостную рожу Хрисанфа Петровича Сидорова. — То-то и ему захочется в генералы!»

Однажды Савва Лукич весело проснулся утром, перекрестился и необыкновенно веселый вскочил с постели.

Во сне или наяву, вчера ли вечером, когда он, точно сумасшедший влюбленный, утешал Валентину, раскачивая «малютку» на своих мускулистых руках, или на заре, когда он по старой привычке просыпался и выхлебывал целый графин квасу прямо из горлышка, — он и сам не знал, но только его голову озарила счастливая мысль.

В одной рубашке, на босу ногу, ходил он по кабинету, и довольная улыбка озаряла его лицо. Временами он, по старой памяти, сморкался, прикладывая к носу палец и вытирая его о сорочку, и подходил к отворенному окну, подставляя широкую, крепко посаженную грудь, черневшую мохом волос, свежей струе ветра, врывавшейся с реки.

— Рожу-то, рожу он скорчит! — проговорил Савва Лукич и вслед за тем рассмеялся так добродушно и так громко, что стая воробьев, чирикавших на ближнем дереве, с шумом вспорхнула прочь.

Савва Лукич наконец «смастерил» настоящее дельце.

Дельце со всех сторон выходило хорошее. В счастливую минуту зародилось оно в голове и вылилось со всеми подробностями, как вдохновенное создание художника.

«И как это раньше невдомек! — произнес он, весело потряхивая кудрями. — Точно господь затмение напустил! А кажется, чего проще!»

И при воспоминании об этой простоте Леонтьев зажмурил от удовольствия глаза, словно матерой кот перед распростертой крысой, и произнес:

— Ну, Хрисашка, теперича держись только. Полетят клочья-то!