Наши за границей
Шрифт:
— Такъ отчего-же не взялъ? сказала жена.
— А не сама-ли ты говорила, что я съ нимъ съ кругу сбиться могу? Я на твое образованіе надялся, думалъ, что ежели ужъ у мадамы въ пансіон училась и нмецкіе стихи знаешь, такъ какъ-же нмецкихъ-то словъ не знать; а ты даже безъ того понятія, какъ подушка по-нмецки называется.
— Теб вдь сказано, что я политичныя слова знаю, а подушка разв политичное слово.
— Врешь! Ты даже сейчасъ хвасталась, что комнатныя слова знаешь.
— Фу, какъ ты мн надолъ! Вотъ возьму да на зло теб и заплачу.
— Да плачь. Чортъ съ тобой!
Жена
— Пассъ! — возгласилъ жандармъ и загородилъ ей дорогу.
— Глаша! Что онъ говоритъ? Чего ему нужно? — спрашивалъ у жены купецъ.
— Отстань. Ничего не знаю.
— Пассъ! — повторилъ жандармъ и протянулъ руку.
— Ну, вотъ извольте видть, словно онъ будто въ винтъ играетъ: пассъ, да пассъ.
— Отдайте свой паспортъ. Онъ паспортъ требуетъ, — сказалъ кто-то по-русски.
— Паспортъ? Ну, такъ такъ-бы и говорилъ, а то — пассъ да пассъ… Вотъ паспортъ.
Купецъ отдалъ паспортъ и проскользнулъ сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспортъ.
— Глаша! Чего-жъ ты?.. Иди сюда… Глафира Семеновна! Чего ты стала? — кричалъ купецъ.
— Да не пускаютъ. Вонъ онъ руки распространяетъ, — отвчала та. — Пустите-же меня! — раздраженно рванулась она.
— Пассъ! — возвысилъ голосъ жандармъ.
— Да вдь я отдалъ ейный паспортъ. Жена при муж.. Жена въ моемъ паспорт… Паспортъ у насъ общій… Это жена моя… Послушайте, херъ… Такъ не длается… Это безобразіе… Ейнъ паспортъ. Ейнъ паспортъ на цвей, — возмущался купецъ.
— Я жена его… Я фрау, фрау… А онъ мужъ… Это мой мари… монъ мари… — бормотала жена.
Наконецъ ее пропустили.
— Ну, народъ! — восклицалъ купецъ. — Ни одного слова по-русски… А еще, говорятъ, образованные нмцы! Говорятъ, куда ни плюнь, везд университетъ или академія наукъ. Гд-же тутъ образованіе, спрашивается?! Тьфу, чтобы вамъ сдохнуть!
Купецъ плюнулъ.
II
Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна, запыхавшіеся и раскраснвшіеся, сидли уже въ прусскомъ вагон. Передъ ними стоялъ нмецъ-носильщикъ и ждалъ подачки за принесенные въ вагонъ мшки и подушки. Николай Ивановичъ держалъ на ладони горсть прусскихъ серебряныхъ монетъ, перебиралъ ихъ другой рукой и ршительно недоумвалъ, какую монету дать носильщику за услугу.
— Разбери, что это за деньги! — бормоталъ онъ. — Одн будто-бы полтинники, а другія, которыя побольше, такъ тоже до нашего рубля не хватаютъ! Потомъ мелочь… На однхъ монетахъ помчено, что десять, на другихъ стоитъ цифирь пятьдесятъ, а об монетки одной величины.
— Да дай ему вотъ въ род полтины-то! — сказала Глафира Семеновна.
— Сшутила! Давать по полтин, такъ тоже раздаешься. Эдакъ и требухи не хватитъ.
— Ну, дай маленькихъ монетъ штучки три.
— Въ томъ-то и дло, что он разныя. Одн въ десять, другія въ пятьдесятъ, а величина одна. Да и чего тутъ десять, чего пятьдесятъ? Бда съ чужими деньгами!
Онъ взялъ три монетки по десяти пфенниговъ и подалъ носильщику. Тотъ скривилъ лицо и подбросилъ монетки на ладони.
— Неужто мало? Вдь я три гривенника даю, — воскликнулъ Николай
Носильщикъ плюнулъ, отвернулся и, не приподнявъ шапки, отошелъ отъ вагона.
— Вотъ такъ нмецкая морда! Сорокъ ихнихъ копекъ даю, а онъ и этимъ недоволенъ. Да у насъ-то за сорокъ копекъ носильщики въ поясъ кланяются! — продолжалъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ жен.
— А почемъ ты знаешь, можетъ быть, ихнія копйки-то меньше? — сказала та и прибавила:- Ну, да что объ этомъ толковать! Хорошо, что ужъ въ вагоны-то услись. Только, въ т-ли мы вагоны сли? Не ухать-бы куда въ другое мсто, вмсто Берлина-то?
— Песъ ихъ знаетъ! Каждому встрчному и поперечному только и твердилъ, что Берлинъ, Берлинъ и Берлинъ. Вс тыкали перстами въ этотъ вагонъ.
Николай Ивановичъ высунулся изъ окна вагона и крикнулъ:
— Эй! херъ кондукторъ! Берлинъ здсь?
— О, jai mein Herr, Berlin.
— Слышишь? Около русской границы и то по-нмецки. Хоть-бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кром жида-мнялы.
— Ну, вотъ съ жидами и будемъ разговаривать. Вдь ужъ жиды наврное везд есть.
— Да неужто ты, Глашенька, окромя комнатныхъ словъ, никакого разговора не знаешь?
— Про ду знаю.
— Ну, слава Богу, хоть про ду-то. По крайней мр, голодомъ не насидимся. Ты про ду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мр, поняла-ли, что нмецъ въ таможн при допрос-то спрашивалъ?
— Да онъ только про чай да про табакъ съ папиросами и спрашивалъ. Te, табакъ, папиросъ…
— Ну, это-то и я понялъ. А онъ еще что-то спрашивалъ.
— Ничего не спрашивалъ. Спрашивалъ про чай и про папиросы, а я молчу и вся дрожу, — продолжала жена. — Думаю, ну какъ ползетъ въ плать щупать.
— А гд у тебя чай съ папиросами?
— Въ турнюр. Два фунта чаю и пятьсотъ штукъ папиросъ для тебя.
— Вотъ за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и съ чаемъ, и съ папиросами. А то Федоръ Кирилычъ вернулся изъ-за границы, такъ сказывалъ что папиросы ихнія на манеръ какъ-бы изъ капустнаго листа, а чай такъ брандахлыстъ какой-то. Вотъ пиво здсь — уму помраченье. Я сейчасъ пару кружекъ опрокинулъ — прелесть. Бутерброды съ колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.
— Колбасная-то колбасная, да кто ихъ знаетъ, изъ чего они свои колбасы длаютъ. Можетъ быть, изъ кошекъ да изъ собакъ. Нтъ, я ихъ бутербродовъ сть не стану. Я своихъ булокъ захватила и у меня сыръ есть, икра.
— Нельзя-же, душечка, совсмъ не сть.
— Колбасу? Ни за что на свт! Да и вообще не стану сть ничего, кром котлеты или бифштекса. У нихъ, говорятъ, супъ изъ рыбьей чешуи, изъ яичной скорлупы и изъ сельдяныхъ головъ варится.
— Ну?!..
— Я отъ многихъ слышала. Даже въ газетахъ читала. А нашъ жилецъ-нмецъ настройщикъ, что въ папенькиномъ дом живетъ… Образованный нмецъ, а что онъ стъ вмсто супа? Разболтаетъ въ пив корки чернаго хлба, положитъ туда яйцо, сваритъ, вотъ и супъ. Намъ ихняя кухарка разсказывала. «Они, говоритъ, за об щеки дятъ, а мн въ глотку не идетъ. Я, говоритъ, кофейными переварками съ ситникомъ въ т дни питаюсь». Я и рыбу у нихъ въ Нметчин сть не буду.