Наши за границей
Шрифт:
— Хорошо… — проговорила Глафира Семеновна посл нкотораго молчанія.
— Долго хали, много мученій вынесли по дорог и наконецъ пріхали, — прибавилъ Николай Ивановичъ. — Ну, что-жъ, надо осматривать. Пойдемъ къ Эйфелевой башн.
— Пойдемъ… Только я, Николай Иванычъ, вотъ что… Я на самую башню влзать боюсь.
— Дура! Да зачмъ-же мы пріхали-то? Для этого и пріхали на выставку, чтобы влзать на Эйфелеву башню.
— Пустяки. Мы пріхали на выставку, чтобы посмотрть выставку.
— А быть на выставк и не влзать на Эйфелеву башню, все равно, что быть въ Рим и не видать папы. Помилуй, тамъ на башн открытыя письма къ знакомымъ
— Письмо можешь и внизу подъ башней написать.
— Не тотъ фасонъ. На башн штемпель другой. На башн такой штемпель, что сама башня изображена на открытомъ письм, а ежели кто около башни напишетъ, не влзая на нее, — ничего этого нтъ.
— Да зачмъ теб штемпель?
— Чтобы знали, что я на башню влзалъ. А то иначе никто не повритъ. Нтъ, ужъ ты какъ хочешь, а на башню взберемся и напишемъ оттуда нашимъ знакомымъ письма.
— Да вдь она, говорятъ, шатается.
— Такъ что-жъ изъ этого? Шатается, да не падаетъ. Ты ежели ужъ очень робть будешь, то за меня держись.
— Да вдь это все равно, ежели сверзится. Обоимъ намъ тогда не жить.
— Сколько времени стоитъ и не валится, и вдругъ тутъ повалится! Что ты, матушка!
— На грхъ мастера нтъ. А береженаго Богъ бережетъ.
— Нтъ, ужъ ты, Глаша. пожалуйста… Ты понатужься какъ-нибудь, и влземъ на башню. Съ башни непремнно надо письма знакомымъ послать. Знай нашихъ! Николай Иванычъ и Глафира Семеновна на высот Эйфелевой башни на манеръ тумановъ мотаются! Не пошлемъ писемъ съ башни — никто не повритъ, что и на выставк были. Голубушка, Глаша, ты ужъ не упрямься, — упрашивалъ жену Николай Ивановичъ. — Поднимемся.
— Ну, хорошо… А только не сегодня… Не могу я вдругъ… Дай мн на выставк-то немножко попривыкнуть и осмотрться. Вдь и завтра придется здсь быть и послзавтра — вотъ тогда какъ-нибудь и поднимемся, — отвчала Глафира Семеновна и стала сходить съ крыльца въ паркъ.
— Ну, вотъ за это спасибо, вотъ за это спасибо. Ты со мной на башню поднимешься, а я теб хорошее шелковое платье куплю. Шестьсотъ французскихъ четвертаковъ жертвую, даже семьсотъ… Покупай такое платье, чтобы быкъ забодалъ, чтобы вс наши знакомыя дамы въ Петербург въ кровь расчесались отъ зависти. Только ты, голубушка Глаша, не спяться, не спяться пожалуйста, — бормоталъ Николай Ивановичъ, слдуя за женой.
XXIX
Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались передъ кіосками и заходили въ нихъ, ничмъ особенно въ отдльности не поражаясь, зашли и въ антропологическій музей, посмотрли на манекены, представляющіе бытъ народностей, наконецъ Глафира
Семеновна сказала:
— А только и Парижъ-же! Говорятъ, парижскіе моды, наряды, а вотъ бродимъ, бродимъ и ничего особеннаго. Нарядовъ-то даже никакихъ не видать. Самыя простыя платья на дамахъ, самыя простыя шляпки, простые ватерпруфы. У насъ иная горничная лучше вырядится на гулянье, а вдь здсь выставка, стало быть, гулянье. Право, я даже лучше всхъ одта. Вотъ онъ, хваленый-то модный Парижъ!
— Правда, душечка, правда. И я то-же самое замтилъ; но не попали-ли мы съ какого-нибудь чернаго входа, гд только такому народу допущеніе, который попроще? — отвчалъ Николай Ивановичъ. — Можетъ быть, тамъ настоящія-то модницы, указалъ онъ на Сену.
— А по улицамъ-то Парижа мы хали, такъ разв видли какихъ-нибудь особенныхъ модницъ? Все рвань. Простенькія платья, грошевыя шляпки. Думала, что-нибудь эдакъ на бокъ, на сторону, съ перьями, съ цвтами, съ птицами, а ршительно ничего особеннаго. Даже и экипажей-то хорошихъ съ рысаками на улицахъ не видли. Нтъ, что это за парижскія модницы! Срамъ.
— А вотъ какъ-нибудь вечеромъ въ театръ подемъ, такъ, можетъ быть, тамъ увидимъ. Но я увренъ, что тамъ, за ркой, публика нарядне. Просто мы не съ того подъзда, не съ аристократическаго на выставку попали.
— А насчетъ красоты-то французской… — продолжала Глафира Семеновна. — Вотъ у насъ въ Петербург вс ахаютъ: «ахъ, француженка! Ахъ, шикъ! Ахъ, граціозность! Француженки пикантны! Француженки прелесть!» Гд она, прелесть-то. Гд она, пикантность-то? Вотъ ужъ часа два мы на выставк бродимъ, и никакой я прелести не нахожу. Даже хорошенькихъ-то нтъ. Такъ себ обыкновенныя дамы и двицы. Вонъ какая толстопятая тумба идетъ! Даже кособрюхая какая-то. Не старая женщина, a на видъ словно ступа.
— Да, можетъ быть, это нмка, — замтилъ Николай Ивановичъ.
— Зачмъ-же нмка-то въ Парижъ затесалась?
— A зачмъ мы, русскіе, затесались?
— Нтъ, ужъ ты только любишь спорить. Конечно-же, нтъ хорошенькихъ, даже миленькихъ нтъ. Ну, покажи мн хоть одну какую-ни-будь миленькую и шикарную?
— Да, можетъ быть, миленькія-то и шикарныя француженки давно уже на выставку насмотрлись и она имъ хуже горькой рдьки надола. Вдь выставка-то съ весны открылась, а теперь осень! Ну, да я увренъ, что мы на той сторон рки и модницъ, и хорошенькихъ, и пикантныхъ увидимъ, — ршилъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:- Однако, Глаша, ужъ пятый часъ, и я сть хочу. Надо поискать, гд-бы пообдать. Мы читали въ газетахъ, что на выставк множество ресторановъ, а пока я еще ни одного не видалъ. Должно быть, на той сторон они. Пойдемъ на ту сторону. Вотъ мостъ. Кстати на той сторон и Эйфелеву башню вокругъ обойдемъ. Нельзя-же, надо хоть снаружи-го ее сегодня вблизи осмотрть. Осмотримъ башню и сыщемъ ресторанъ.
Глафира Семеновна посмотрла на мужа и сказала:
— Не пойду я съ тобой въ ресторанъ.
— Это еще отчего? Да какъ-же голоднымъ-то быть? Вдь у меня ужъ и такъ брюхо начинаетъ подводить.
— Ну, и пусть подводитъ, а я не пойду.
— То-есть отчего-же это? Отчего? Вдь и ты-же проголодалась.
— А коли проголодалась, то вотъ какъ прідемъ домой, то пошлю за булками и за ветчиной и намся, а въ ресторанъ съ тобой не пойду.
— Да по какой причин?
— Очень просто. Вспомни, что ты говорилъ давеча насчетъ ресторана? Какую такую ду ты хотлъ спрашивать въ ресторан?.. Вотъ изъ-за этого и не пойду.
— Ахъ, это насчетъ жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я передъ отъздомъ изъ Парижа ужъ какъ-нибудь понатужусь и съмъ жареную лягушиную лапу, и тогда я пойду въ ресторанъ одинъ, безъ тебя.
— Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, такъ и сейчасъ спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съшь. Видла я разъ, какъ ты пьяный въ Петербург у татаръ въ ресторан поспорился съ пріятелями на пари и у живого налима голову отгрызъ.
— Такъ вдь тогда вс чудили. Пентюковъ выпилъ водки съ уксусомъ, прованскимъ масломъ и съ горчицей, а я потребовалъ живого налима. Нтъ, Глаша, я пошутилъ, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь одинъ, безъ тебя.