Наши за границей
Шрифт:
– Да что ты, Сереженька, ерунда все это, зарядка!
Короче, через три недели собрала их обоих и говорю: «Вот что, полюбовники мои, собирайте свои манатки, и чтоб я вас больше не видела. Надоели вы мне оба до чертиков». Что им делать? Ушли, естественно. Потом муж ко мне приходил: «Я не прав был, больно это очень, когда близкий человек изменяет». Но мне все это уже по барабану было. Вот так один раз в жизни я своему мужу и изменила. А теперь скажите, разве не он меня заставил быть ему неверной женой?
Я когда решила с первым мужем разойтись, моя мама была очень против. «Как ты можешь, кто ж тебя потом замуж возьмет?!» – не могла она успокоиться. А папа посадил меня на стул и спросил:
– Ты уверена, что правильно делаешь?
– Да! – ответила я.
Он посмотрел на меня внимательно, взял за руку и сказал:
– Раз уверена, тогда делай, как ты считаешь
Я улыбнулась, знала, что папа всегда меня поддержит.
– Только прошу тебя об одном, – продолжил он, – относись к людям серьезно.
Больше ничего папа мне не сказал.
Сколько себя помню, папа мне ни разу ни одного замечания не сделал, и не потому, что ему было все равно, как у меня моя жизнь складывается, нет, он просто действительно доверял мне и всегда был на моей стороне. А знаете, как это важно – чувствовать, что человек на твоей стороне, а не на стороне каких-то абстракций, что всегда он исходит из твоих интересов и всегда готов тебе помочь. Обмануть доверие такого человека, как мой папа, никак нельзя, потому что это… такой грех обманывать того, кто тебе доверяет.
Вот, думаю, почему я со всеми своими мужьями не ужилась, почему я их бросила. Ведь любила я их, верна им была, но все как-то не складывалось. Наверное, по двум причинам. Первая – не терплю слабость рядом с собой: как только замечаю, что мужчина хоть в чем-то уступает мне, моя любовь к нему начинает потихонечку испаряться. Второе, как объяснил, мне мой Голубоглазый Швед: «Юля, как бы близка ты ни была с человеком, ты всегда держишь автономию. И когда понимаешь это, становится очень неуютно. Ты мне напоминаешь пружину: чем сильнее давишь на нее, тем сильнее она тебя ударит. А любящий человек не должен быть пружиной, он должен быть соавтором твоей жизни, как и ты его». А потом, подумав, добавил: «Ты замечательная женщина, таких дур, как ты, одна на миллион. На тебя посмотришь – сразу трахнуть хочется на все деньги, которые есть, ты просто создана для этого». Я очень удивилась и спросила, почему он так считает. «Ты талантливый человек, пишешь стихи, музыку, умеешь быть веселой, хорошим другом, но у тебя один большой недостаток, – мой Голубоглазый Швед всегда умел четко формулировать свою мысль. – Ты считаешь, не знаю почему, что мысли, которые крутятся у тебя в голове, автоматически крутятся и в головах других людей. Поэтому первое: ты никогда до конца ничего не договариваешь и потом всегда обижаешься, когда люди тебя не понимают или делают совсем не то, что ты имела в виду. Второе: ты вследствие этой своей особенности фактически всегда имеешь дело только сама с собой и поэтому не можешь объективизировать ситуацию. А когда тебе наконец все становится ясным, ты, вместо того чтобы наказать подлеца, отворачиваешься от ситуации или предоставляешь довести дело до конца своим друзьям».
Все, что сказал мой Голубоглазый Швед, правда. Но переделать себя нельзя, поэтому трахают меня на деньги всякие подлецы и подонки, а порядочные люди в конце концов уходят из моей жизни. Кому охота иметь дело с пружиной, даже если она веселая и симпатичная женщина.
Вот недавно стих написала, гуляла с Медори и написала:
Где Ты? – Я лежу, распластана потерей,Поседевшим разумом давлюсь.Кто построил поднебесный теремИ сказал, что я в него вселюсь?Кто подставил ногу для паденья,Кто закрыл глаза и вскрикнул «глянь!»?Кто измучил так стихотворенья,Что не знаю я, писать ли эту дрянь?Где ты? – Все равно тебя нет краше,И теплее нет дыханья твоего.Терем – в сказке, я же – в жизни каше,И варюсь я в ней, как видишь, зажив.Никогда возможностей не мерила,Никогда практичной не была.Просто верила. Всему на свете верила.Жизнь в ответ взяла и наврала.Я лежу как сброшенное платьице,Поздно мне жалеть себя и зря,Лишь слеза в подушку робко прячетсяДа глумится надо мной Заря.Как
После окончания института иностранных языков папа меня устроил редактором в издательство «Днiпро». Мой стол в большой комнате на третьем этаже огромного здания в центре Харькова был самым популярным среди писателей и поэтов, на нем всегда лежали рукописи, срок сдачи которых, к моему ужасу, истекал на следующей неделе. Нет, так было не потому, что я такая уж безалаберная – всю работу откладываю на последний день. Просто все авторы, независимо от их таланта и умения писать, хотели со мной работать. Я никогда не старалась переделывать их рукописи под себя, никогда не навязывала им «правильный» художественный стиль, как это делают многие редакторы – выпускники литературных институтов. Наоборот, я всегда старалась сохранить авторский стиль, авторскую интонацию. Но если честно, это было иногда очень сложно, потому что большинство произведений, приходящих к нам в редакцию, были написаны очень слабым языком. Несмотря на это, редакторская работа мне нравилась, всегда было интересно наблюдать, как автор начинал вдруг видеть не только свои ошибки, но и то, как его мысли, его чувства, спрятанные в месиве неуклюжих фраз, начинают звучать, получают выпуклость, видеть, как он постепенно от неприятия меня – исказителя его гениального произведения – начинает обожать. Я вам так скажу: человек, даже если он вор-карманник, всегда помнит своих учителей, людей, которые научили его думать, делать что-то, заложили в нем самоподдерживающую систему творческого отношения к жизни. Вы, конечно, будете смеяться, но я действительно для многих «моих» авторов была не только редактором, но и профессором литературы.
Кстати, насчет карманника я не пошутила, с одним из них меня папа познакомил. Откуда он его знал, не знаю, я в то время вообще папой не интересовалось, он был для меня палочкой-выручалочкой, о которой вспоминают, только когда нужно к гинекологу попасть или обновку купить. Так вот папин Саш к с такой любовью рассказывал о Моисее Львовиче, будто он был не вор, а заслуженный преподаватель Украины по классу скрипки. До сих пор вижу этого вальяжного красивого мужчину с неизменной бабочкой на шее и ловкими женскими руками.
Если бы вы только знали, сколько через мои руки за пятнадцать лет работы в издательстве прошло романов, повестей, пьес, а о количестве рассказов и стихов я уж и не говорю. Большинство из них, как я уже сказала, были откровенно слабыми, но попадались произведения настолько замечательные, что я им радовалась, как подаркам на Новый год. Именно за это, а совсем не за конфеты, цветы, возможность покуражиться над автором я любила свою работу. Огорчала меня в редакторской работе больше всего не слабость авторов (если очень стараться, научиться писать может почти каждый), а гладкость, выработанная годами учебы на литературных курсах, и привычка много писать. На авторов, не вполне владеющих пером, но с искрой таланта, оригинальности я времени никогда не жалела.
Кроме меня в комнате сидела Валентина Павловна – женщина с полными (пухлыми) безвольными руками и такой же грудью. Вначале Валентину Павловну я ужасно боялась, ее высокая желеобразная фигура, контрастирующая с быстрыми проницательными глазами, буквально парализовала меня – я ощущала присутствие Валентины Павловны в комнате каждой клеточкой своего худосочного организма. Но когда однажды Валентина Павловна пропела красивым глубоким голосом четверостишие грузинского поэта, которое она переводила на украинский язык, мой страх пропал. Так могла петь только щiра украiнка, то есть жiнка, яка колi треба, грудямi своiмi на пулемет ляжiть, а колi треба, так огреет дубiной свого обiдчiка, что iз того дух вон. Таких женщин, как Валентина Павловна, бояться не нужно, в них нет ни коварства, ни женской зависти, они готовы не только утешить (это как раз многие с удовольствием сделают, особенно если ты недурна собой), но и последнюю десятку с тобой разделить.
Кого надо было бояться, так это симпатичной блондинки. Ее задумчивые, с влажнинкой глаза, тонкая фигура, приветливая улыбка, красивые прямые ноги, грудь стоячком. Господи, только не подумайте, что это я себя описываю. Наоборот, я была человеком взрывным, если что было не по мне – я загоралась как пионерский костер… Сейчас, правда, от этих «Взвейтесь кострами, синие ночи…» остались одни тлеющие угольки, в них хорошо разве что картошку печь. Так вот, за всеми этими красотами скрывался характер незаурядный, готовый ради успеха на всё. Душа у Светланочки была тонкая, чувствительная, но, в отличие от Валентины Павловны, в ней была твердость человека, узнавшего жизнь с не лучшей стороны.