Наши за границей

Пеккер Михаил

Бросаю в урну недоеденный пирожок и иду дальше. Продавцы овощных магазинчиков выкатывают на улицу лотки со свежими овощами, фруктами, ягодами. Улица быстро наполняется вышедшими за покупками людьми. Это Брайтон.

А вот здесь, в этом доме на четвертом этаже, жила Юля, окна ее выходили во внутренний двор, поэтому шум метро ей и Саше, харьковскому мужу, не досаждал.

– Юля, а вы не разыгрываете меня, нет?

– Миша, да что вы, нет!

Я вижу лицо этой уже за 50 женщины и вдруг начинаю верить во все, что она говорит.

Урок

Когда я была маленькой девочкой, а это было почти сорок лет назад, я очень любила своего папу, я бы и сейчас его любила, но он давно умер. Теперь я только разговариваю с ним, когда гуляю со своей собакой по нашему микрорайону. Я рассказываю папе о своих делах и спрашиваю его совета, и он, уж не знаю каким образом, отвечает мне.

Моя

собака, как и мой предпоследний муж, очень нелюдимая, хотя она большая и все ее пугаются. На самом деле Медори, так зовут моего пса, сам всех боится, поэтому предпочитает не выходить из дома и никогда не убегает далеко во время наших прогулок. Гуляем мы только поздно вечером, вернее – ближе к ночи, когда улицы нашего микрорайона освещают только редкие машины и одинокие фонари.

Во время наших ежедневных двухчасовых прогулок с Медори я часто сочиняю стихи, музыку, а иногда на меня что-то находит, и я рассказываю себе смешные истории – правда, иногда они совсем не смешные, а даже печальные. Я знаю, что мои истории совсем не плохие, раньше, до Америки, я жила в Харькове и работала в редакции одного престижного литературного издательства. Через мои редакторские руки проходили романы, повести, стихи, многие из них были никудышные, но встречались очень замечательные. За это, а совсем не за конфеты или духи от авторов я любила свою работу. Так о чем это я? Ах да, когда однажды я рассказала своему предпоследнему мужу (он – русский еврей, а ныне миллионер и гражданин Америки) несколько моих историй, он сказал, чтобы я немедленно купила себе диктофон и во время прогулок всё записывала: стихи, мелодии, истории. Кстати, то же самое мне сказал и мой последний муж, Голубоглазый Швед, он тоже за время нашей совместной жизни сумел заработать свой миллион. Но, к сожалению, это их миллионы. Три месяца назад я купила себе диктофон, но такой я уж человек: как только собираюсь идти с Медори гулять, сразу о нем забываю.

Вообще-то у меня почти со всеми моими бывшими мужьями устанавливаются после развода хорошие отношения. Почему так? Не знаю. Может, потому что я друг лучше, чем жена? Хотя нет, всех своих мужчин я искренне любила и всегда выходила за них замуж, как и Элизабет Тейлор.

Так вот, когда я была маленькая, мы жили в огромной квартире в центре Харькова. Мы – это мама, папа, я, мой старший брат и бабушка. Папа у меня был директором Харьковского областного театра, а мама – «народной артисткой» – это ее папа так назвал. Он из-за своей «народной артистки» бросил карьеру певца, ведь певец – это беспрерывные гастроли, а он не хотел с мамой расставаться ни на день. Папа, когда вернулся с фронта, стал петь в опере и вскоре встретил маму, она тогда была замужем за генералом. Но папа сумел ее отбить. Я, когда смотрю на их свадебные фотографии, всегда думаю: ну в кого я уродилась такая неправильная, такая неудачливая?

Жизнь у моего папы всегда была очень нелегкая, потому что все артисты – страшно капризный и завистливый народ. Папе приходилось не только организовывать гастроли и вести все административные дела театра, но еще и тушить конфликты, разбираться в дрязгах артистов. На нас с братом у него почти не оставалось времени, поэтому, когда он все же находил для меня час-другой, я была ужасно счастлива. Так счастлива я была только со своим вторым мужем, он был солистом балета и страшно мне изменял. Когда я обижалась, он мне говорил: «Ну что ты, дорогая, я провожу сравнение. Лучше тебя никого нет». Я от этих его слов таяла и всё ему прощала. Вот дура, правда? Этим я вся в папу. Он был человеком очень мягким, никогда не повышал голос, только хмурился, а когда надо было меня или брата наказать, то это он поручал маме.

Когда мне исполнилось 17 лет, я для себя решила, что мой папа – полный идиот: для всех старается, всем помогает, а люди не то что спасибо ему не говорят, они, наоборот, обманывают его, ругают и даже смеются над ним. Сейчас, когда я иду и разговариваю со своим папой, я понимаю, как я была не права, какой он на самом деле был золотой, бриллиантовый. Ведь все мы: и я, и мой брат, и наша «народная артистка» – были под защитой его доброты. В 17 лет все мы максималисты, все мы Павки Корчагины и Александры Морозовы.

Про что ж я хотела рассказать? Ах да! Когда мне было шесть лет, мы с папой два-три раза в неделю по вечерам гуляли. Мы шли в сквер, который быстро переходил в тополиную аллею, она была такая длинная, что мы никогда до ее конца не доходили. До конца нужно было ехать только на троллейбусе остановок десять. Поэтому мы с папой шли пешком, а возвращались обратно на троллейбусе. И вот однажды, помню, идем мы с папой по аллее, я, как всегда, держу его за указательный палец, а палец у него толстый, удобный, и все под ноги себе смотрю, чтобы лужу не пропустить – вступить в нее, а папа где-то

высоко-высоко, там, где верхушки деревьев. Идем мы и молчим, и вдруг стала я рассказывать ему, что в доме творится, что мама с бабушкой кричали друг на друга, что брату попало за то, что курил, рассказываю я ему все это, а он молчит, только головой кивает. Я и подумала, что папе интересно знать, что в доме плохого происходит, когда его нет. Это сейчас я понимаю, что он меня тогда не слушал, потому что если бы слушал, то, конечно, остановил. На следующий день папа мне предложил: «Давай сделаем наоборот, проедем сначала на троллейбусе, а потом пойдем пешком». Так мы и сделали, проехали три остановки на троллейбусе и пошли домой по аллее. Пока мы ехали, уже стемнело. Тополя такие огромные, что даже не понимаешь, где они кончаются, а тротуар белый от пуха. Иду держу папу за палец и думаю: «Давай я ему еще что-нибудь расскажу» – и стала рассказывать, и не просто как было, а еще хуже. На маму наговорила, на бабушку, а папа идет и молчит. И тогда я решила: буду за всеми подглядывать и в тетрадку записывать, а потом ее папе покажу. А он за это меня еще больше любить будет. Я в то время только писать научилась.

На следующее утро достала я из шкафа тетрадку и жду, когда что-нибудь плохое произойдет. Через час слышу, бабушка на маму ругается: «Ну что ж ты такая недотепа! Не видишь, что ли, что молоко убегает?» Я сразу ручку взяла и записала: «Бабушка назвала маму недотепой, потому что она не уследила за молоком». Потом брата Витьку мама побила за то, что у него в кармане опять табак был. И стала такие вот вещи я своими наползающими друг на друга буквами записывать. Записываю, а сама думаю: покажу папе, он обрадуется, скажет, какая я у него замечательная дочка. И хотя я так думала, тем не менее кошки у меня на душе поскребывали. На третий день открываю я свою тетрадку, а в ней маминым четким почерком, после всех моих каракулей, написано: «А подглядывать и ябедничать нехорошо». И мне так страшно стало, так стыдно, что я не то что красная от кончиков волос до кончиков пальцев стала, я сизо-красная стала. Вот тогда я и поняла, что значат слова «готова от стыда под землю провалиться»! Этот детский страх до сих пор во мне сидит. Когда при мне кто-то о ком-нибудь сплетничать начинает, мне сразу плохо становится: голова заболевает или живот вдруг схватит. Вы, конечно, спросите, почему я сплетниц не останавливаю, а из комнаты ухожу. Стыдно мне за них, и потом, наверное, характером, я вся в папу, он тоже плохого слова человеку сказать не мог.

Чероки

До Медори у меня был боксер Чероки. Если Медори пошел в моего предпоследнего мужа – Летучего Голландца, то Чероки – в меня. Мой Чероки был страшно общителен и доверчив, все его любили, а маленькие дети так просто считали Чероки немножко по-другому устроенным человеком. Знаете, есть такие люди: веселые, интересные, искренне любящие всех, но при этом преданные только своим близким, своей семье – вот таким был мой Чероки.

Чероки появился у нас дома давно, когда я еще жила в Харькове с моими родителями и Димой – моим четвертым мужем. Замужем, вообще-то, я была, естественно, не четыре раза, а… сейчас подсчитаю… семь раз. Но годы замужества тогда еще не очень сказались на моем здоровье и характере, я была в свои 32 года все такой же ветреной 17-летней девчонкой, вышедшей первый раз замуж: стоило подуть ветерку неприятностей, как у меня сразу начинали течь слезы, быстро переходящие в сопли.

Когда Чероки умер (это случилось с ним уже в Америке), я очень плакала, и все, кто его знал, были тоже очень расстроены. Мой Голубоглазый Швед – эмоционально сдержанный человек, но и у него, когда мы опускали Чероки в могилку, были глаза на мокром месте. Я не очень религиозный человек: праздники не соблюдаю, в церковь не хожу, но в Б-га, Б-га [9] верю. Когда мой папа выкладывал камешками дату смерти Чероки, я думала о том, что придет время – и мы встретимся «там» с моим Чероки. Когда я сказала об этом Рози, жене партнера моего мужа по бизнесу, она погладила меня по руке и сочувственно сказала: «Милая, у собак, как и у черных, нет души, поэтому надо быть мужественной, ты с Чероки уже никогда не встретишься». Я так была расстроена всем происходящим, что ничего не ответила. Сейчас, когда прошло много лет, я думаю, что Рози, хотя она и окончила Принстон, и имеет степень доктора в германистике, не права: когда придет мое время, я встречусь «там» с моим папой и с Чероки.

9

Написание слова «Бог» через дефис – Б-г – это один из способов проявления осторожности при упоминании Имени Всевышнего. Связано с древней еврейской традицией. – Прим. ред.