Наследие

Сорокин Владимир Георгиевич

Слуга наш! Помощник! Аля дрожит от нетерпения: “Егорушк, отвор!” Дверь отворяется. Со знакомым, знакомым скрипом, знакомым!! На пороге стоит крошечный Егорушка, тот самый, в красном кафтане. Он – с ладонь Али, маленький, со своим вечно чем-то озабоченным и слегка улыбающимся лицом. “Егорушк! Где мамо?” – “Дома Матрёна Саввишна, дома”. Он отступает, освобождая проход и чуть наклоняя свою крошечную, гладко подстриженную голову: “Прошу, барышня”. Аля должна войти. Но как?! Она прижимает лицо к дверному проёму. Из него так знакомо и остро пахнет их прихожей! Прихожая! Аля втискивает, втискивает лицо своё в проём, втискивает до боли. И жадно видит: прихожая! Ковёр на полу каменном, деревянные колонны, мишка, мишка! Медведь у вешалки, чучело медведя с серебряным подносом! Мишка зубастый, когтистый, которому Аля маленькая была по колено, потом – по пояс, потом – по грудь. Мишка! Рядом – скамья широкая, на которую Аля

садилась зимой и Егорушка ей надевал и зашнуровывал белые ботинки с коньками, а потом за руку выводил из дома к Оби замёрзшей, огромной, бесконечной, и Аля ехала по льду и смотрела под лёд, чтобы увидеть рыбу. Над лавкой под потолком – люстра деревянная, с лампочками-свечами. Она тоже крошечная, тоже как игрушка на ёлку. Справа – два кресла кожаных и диван, протёртый, старый диван, летом, в жару всегда такой прохладный, на него так было приятно кинуться после прогулки по полям, броситься с букетиком цветов полевых и просто посидеть на прохладной коже, пахнущей аптекой, посидеть, посидеть, цветы в полумраке перебирая и ногами болтая, чтобы через минуту вскочить и побежать наверх по громадной лестнице, наверх, к маме, чтобы показать ей букетик, а мама – где? – мама в гостиной, в столовой или у себя в спальне? Бежать, бежать по комнатам громадным с букетиком в руке, бежать, искать маму, искать, её нет в гостиной, нет в столовой, где стоит её стул гигантский и два стульчика высоких, но маленьких – стульчик Али и стульчик Оле, который сейчас на дальнем газоне играет в лапту с Сёмкой, Родькой, Фомкой, Романом, Серёжкой Ли и Витькой Горбачёвым, но мамы нет в столовой, надо дальше бежать, бежать, вот её спальня, надо налечь на дверь-ворота, чтобы она поехала в сторону без скрипа, на петлях хорошо смазанных, лёгких, чтобы Аля и Оле всегда могли отворять, дверь огромная, высоченная, по маминому росту – отходит вправо плавно, плавно, и спальня, спальня мамина открывается, её кровать, кровать как скирда сена, на ней так приятно попрыгать, подушки огромные, белые, расшитые, и мама сидит в ночной рубашке у трюмо перед зеркалом тройным и чешет свои волосы роскошные, волосы как река Обь, мама чешет эту реку волос костяным гребнем, который как грабли крестьянские из деревни, и надо теперь тихо подкрасться к маме, которая делает вид, что не заметила, как Аля в спальню вошла, подкрасться, подкрасться и, дотянувшись до маминой руки, пощекотать букетом её круглый розовый локоть. “Ой!” – мама вскрикивает пугливо-притворно. И – сразу же надо юркнуть под мамино кресло. И лечь на спину. А мама наверху – станет оглядываться по сторонам: “Кто же это?!” И надо, чуть полежав на паркете прохладном, вылезти спереди кресла. И мама снова вскрикнет: “Ой! Это что за мышка ко мне прибежала?” И мамины руки большие, сильные берут, поднимают, сажают на колено прохладное. “Где была мышка-полёвка?” – “В поля!” – “Что собрала мышка?” – “Букето!” – “Что в этом букете?” – “Колокольчико, иван-чае, ромашк, душиц, василько, клевере, одуванчи, аистника!” Мама улыбается. Лицо её приближается, доброе лицо, оно такое огромное. Мама целует Алю в щёку своими большими губами, которые всегда пахнут мамой. “Егорушк! Егорушк!! Егорушк!!!” – “Я тут, барышня”. – “Дай мене войти!” – “Да входите, ведь отворено”. – “Как мене войти? Дай мене войти!!” – “Да входите, барышня, входите”. – “Я говорю: дай войти!!!” – “Да что вы, барышня, входите, входите, я ж отворил”. – “Ну, пожалуйст, дай мене войти!” – “Входите, барышня”. – “Егора! Объясни, как я мога войти в дом, помогай мене!” – “Барышня, входите, вот сюда ступайте”. – “Помогай мене войти, я хоч войти, ты понимай?!” – “Да вот же, входите, Господи Боже мой…” – “Дай мене войти! Я платить, у меня есть тридцать юане!” – “Да что вы, барышня, о чём вы? Это ж ваш дом! Вот же дверь открыта”. – “Я больш тебе платить, я работаю, я тебе вещь отдам, катер наш отдам тебе, твой буде катер навсегдо!” – “Барышня, зачем вы меня унижаете? Дверь же открыта, ну что вы?” – “Егоро, дай войти! Дай войти, мудак!!!” – “Господи, да входите уж, барышня, я ж говорю – входите, входите, входите!” – “Дай войти, сволоче проклята!!!” – “Входите, входите, барышня”. – “Дай мене войти!!!!” Аля открыла глаза. Они были полны слёз.

Она всхлипнула и посмотрела на мир окружающий сквозь слёзы. Над ней в полутьме серел потолок купе. Поезд шёл медленно. Покачивало слегка. Аля вытерла слёзы. И увидела свой покалеченный палец. И слёзы снова пришли. Она плакала в полумраке, плакала, чуть всхлипывая. На соседней кровати заворочалась Тьян. Аля вытерла слёзы. И глубоко вздохнула. Повернула голову и глянула на полузашторенное окно. За окном купе брезжил рассвет.

Часть II

Партизанский отряд “УЁ”

К солнца восходу в долину съехали.

И,

несмотря на ещё срединный морозный февраль, с восточных сопок проплешеватых – весной потянуло: задул ветер бора с океана, пришёл на смену северной сарме.

Свежий ветер.

Влажный.

И сразу:

– Стой!! Сле-зай!! Рас-пределись!!

Голос комотряда всегда до каждого доходит. До всех ста двадцати девяти. Пронзительный. Свербящий. Сверлит воздух морозный над твёрдым белым настом красным сверлом.

– Тройки!! Нож!! Мётлы!! Зарядный!!

Зашевелились все, с саней сваливаясь. Ко-мотр и комиссар, как всегда, на своих санях, гнедой широкогрудой парой запряжённых. Комиссар спешился, комотр встал на санях в небольшой рост свой, от крика выгибаясь привычно:

– Лопаты!! Нож!! Плетухи!! Розенберг, головой отвечаешь!!

– Есть, товарищ комотр!

– Молотилин, Рябчик – нож!!

– Есть, нож!

И сильней изогнувшись, на ручные часы глянув:

– Время пошло!!!

И, словно в напоминанье, – первый луч солнца сверкнул на рельсах.

Полотно железной дороги вытянулось в долине между западными и восточными сопками. Западные густы лесом, восточные – лысоваты, редколесны: забористый ветер с океана достаёт.

Отряд сыпанул по насту к железке. Лопаты в снег врезались, плетухи наполнялись, нож молотилинская тройка потянула, снег им загребая.

Пыль снежная на солнце золотом вспыхнула.

Стали полотно засыпать.

– Ровней!! Без комков!! Глаже!! Родней!!

Комотр командовал.

Комиссар, тучный, рослый, кадило запалённое из ящика вытянул, захрустел унтами к полотну железки.

Солнечные рельсы стали снегом заваливать. Ровняли лопатами, оглаживали метлами, чтобы родней лежало. Как бы – ветром нанесло.

Комиссар вдоль полотна пошёл, кадилом отмахивая:

– Одоление супостатов, супротивных правде, силе и воле Божьей, победу над врагами пошли нам всем, Господи!

За ним следы мётлами заметали, чтобы чисто было.

А солнышко февральское поднималось, сопки плешивые золотя.

С железкой покончив, развернули-поставили танковые сани, посрубали ёлочки, замаскировали. На мощных санях, шестёркой лошадей тащимых, – китайского танка белая башня. Ёлочки скрыли быстро, только дуло ротово высунулось. 150 мм.

– Заряд!!

Подвёз на маленьких саночках старик Басанец ящик с шестью снарядами – всё, что осталось.

Танкисты – Моняй и Паниток – пушку синим бронебойным зарядили.

Наводчики – Шуха и Прьпун – к приборам приникли.

– Маскировка!!!

Отряд в снег зарылся. Опыт есть. Лошадей с санями – в ельник.

– Тишина!!!

Всё смолкло в долине. Зимние птицы перекликнулись робко.

Прошло время.

Ещё прошло время.

И ещё прошло время.

И запыхтел чёрным дымом паровоз. Слева.

С востока. По солнечным лучам:

пых!пых!пых!

И тормозить стал сразу: занос.

– С нами Бог! – Комиссар перекрестился, под снегом ворочаясь.

Поезд встал.

– Пли!!!

Выстрел. Точно! Опытные Шуха с Прыгуном – на высоте. Разнесло боевой второй этаж поезда. Башня с пушками прочь отлетела. И сразу —

Второй выстрел: в казарму.

Взрыв.

Точно!

Комотр подосиновиком из снега полез:

– Вперёд, герои УЁ!!!

Комиссар с телом грузным – боровиком:

– С нами Бог, братья!!

Отряд восстал из белого, воздух пылью снежной золотя. И с рёвом – к поезду.

Долго добивать охрану покалеченную не пришлось. Этих и в плен не берут.

И вскоре —

комотр с комиссаром шли делово вдоль цепи партизанской, поезд на мушках держащей.

Партизанский отряд “Уссурийские ёбари” лейтенант-морпех ДР Иван Налимов слепил ещё во время войны из дезертиров, на газе сидящих. Комиссар Богдан Оглоблин, расстриженный за “злостное и рецидивное мужеложество” настоятель церкви Николая Чудотворца в селе Чугуевке, прибился к отряду сразу после Иссык-Кульского мирного договора, положившего Трёхлетней войне конец. Налимов невысокий, худосочный, с редкой бородкой. Оглоблин – человек-гора, широкий, пузатый, борода густая на груди караваем лежит.

Отряд по сопкам обретался, грабя и ебя всех встречных и поперечных. Некоторые из них прибивались к отряду. Проводились также налёты на деревни и поезда, вылазки ночные в города за газом.

Пассажиров всех из вагонов повывели. Ставили – лицом к поезду, руки на вагон.

Подлетели с визгом Полозовым командирские розвальни. Комотр взошёл на них, руки вдоль лядащего тела вытянув:

– Товарищи партизаны!!

Замерли все сто двадцать девять с оружием в руках.