Наследница ведьм
Шрифт:
А сколько раз Гиффорд пыталась это делать! Сколько раз она пускала в ход свои заботливые речи! И всегда и во всем оставалась до мозга костей Мэйфейром Она всех любила; конечно, мучилась и металась по жизни, истязая всех своей любовью, но все равно любила.
Эвелин вспомнила, как ее маленькая совестливая внучка, сидя на полу в библиотеке, спросила:
– А зачем нам нужно забирать этот жемчуг?
Все современное поколение Мэйфейров, все дети, выросшие в эпоху науки и психологии, обречены на гибель. Куда лучше было жить во времена колдовства, кринолинов и карет! Да, век Эвелин остался далеко позади. Джулиен все это предвидел.
Но ведь Мона была не такая, как все. Она далеко не была обречена. Вот уж ведьма так ведьма, но только в современном обличье – с компьютером и жвачкой во рту. На клавиатуре своего электронного друга она печатала, казалось, быстрее всех на свете.
– Если бы существовали олимпийские соревнования по скорости печатания, я бы одержала на них победу, – любила повторять она.
А что она вытворяла на экране? Какие схемы, какие графики!
– Посмотри. Это фамильное древо Мэйфейров. Знаешь, что я выяснила?
Джулиен говорил, что магия и искусство спасут мир. Так-то оно так. Но не имел ли он случайно в виду компьютерное искусство и магию? По крайней мере, эти мысли невольно приходят на ум, когда видишь мерцающий в темноте экран и слышишь, как: какая-то маленькая, запрограммированная Моной коробочка начинает вещать вызывающим суеверный страх голосом:
– Доброе утро, Мона. С тобой говорит твой компьютер. Не забудь почистить зубы.
При виде пробуждающейся в восемь часов утра комнаты Моны у Эвелин буквально начинали шевелиться волосы. Сначала произносил свою речь компьютер, потом начинал шипеть и булькать кофейник. Одновременно включалась микроволновка, в которой подогревались булочки. Затем появлялось изображение диктора в телевизоре, и тот начинал вещать новости от Си-эн-эн.
– Обожаю просыпаться и быть в курсе всех событий, – говорила Мона.
Она даже приучила мальчишку-почтальона бросать «Уолл-стрит джорнал» на террасу второго этажа.
Мона, нужно во что бы то ни стало найти Мону.
Только ради нее Эвелин шла на Честнат-стрит. А идти еще было очень далеко.
Пора переходить на другую сторону Вашингтон-авеню. Нужно было это сделать еще у того светофора, который она недавно прошла, но тогда бы она, скорее всего, не увидела Джулиена. Нет, все шло своим чередом. Утро было по-прежнему тихим, пустынным и довольно спокойным. Дубовая аллея представляла собой нечто вроде уличной святыни. Ее сень действовала так же благотворно, как стены церковного храма. Вдали одиноко возвышалась старая пожарная башня, но она была Эвелин не по пути. Ей нужно было пройти по Честнат-стрит до того места, где начинается скользкий тротуар из камня и булыжника. Но это, возможно, для нее было даже к лучшему, потому что она, чтобы не упасть, собиралась спуститься на проезжую часть и идти мимо припаркованных машин, не опасаясь угодить под какой-нибудь шальной автомобиль, потому что на таких улицах движение всегда было медленным.
Вокруг было тихо и зелено, как в раю. Что ни говори, воистину Садовый квартал.
Машины не тронулись с места, пока она не ступила на тротуар, но едва она это сделала, как с громким ревом рванулись вперед у нее за спиной. Да, надо поторопиться. Даже на этой улице остались нелицеприятные следы от прошедшего Марди-Гра. Стыд и срам!
Почему бы всем дружно не выйти на улицу и не убрать весь этот мусор? Но тут она вспомнила, что собиралась этим заняться сегодня утром, но забыла, и от этого ей сделалось грустно. А ведь она хотела подмести дорожку и всегда любила это делать. Помнится, Алисия то и дело звала ее идти в дом, а она все продолжала и продолжала работать метлой.
– Мисс Эвелин, вы уже битый час здесь метете, – говорила ей Патрисия.
А почему бы и нет? Разве листья когда-нибудь перестают падать? Почему всякий раз, думая о приближении Марди-Гра, она вспоминала о предстоящей ей после него уборке? Да уж, мусора после него было невпроворот. Только подметай и подметай.
Но сегодня утром что-то встало между ней и метлой. Интересно, что же это было?
В Садовом квартале царила гробовая тишина, как будто он был совершенно безлюден. Однако шум бульвара для Эвелин был куда больше по душе. Там никогда она не чувствовала себя одинокой, потому что даже по ночам ее согревал мерцавший за окнами и отражавшийся в зеркалах желтый свет фонарей. Можно было ранним холодным утром выйти на улицу и встретить проезжавший мимо трамвай, или первого прохожего, или какую-нибудь машину с молодыми людьми внутри, весело щебетавшими между собой о чем-то своем, что делало их такими счастливыми.
Она продолжала идти вперед. В этом квартале тоже снесли много старых домов, по крайней мере Эвелин заметила, что не стало некоторых из них. Что ни говори, а Мона была права: с архитектурой нужно что-то делать. Нельзя мириться с таким невообразимым отсутствием вкуса. Таким непримиримым противоречием между наукой и воображением или, как говорила Мона, извращенным представлением о соответствии формы содержанию. Правда, некоторые формы ей все же казались вполне удачными.
– Все дело в форме, – говорила Мона.
Пожалуй, Джулиен пришелся бы Моне по вкусу.
Старуха Эвелин дошла до Третьей улицы, следовательно, полпути было пройдено. Ей осталось перейти несколько небольших улиц, но это не представляло для нее большого труда, потому что движения на них почти никакого не было. Город до сих пор пребывал во власти сна, а Эвелин, ободряемая первыми лучами солнца, отражающимися в гладком, без единой трещины – а значит, не таящем в себе никакой для нее опасности – асфальте, уверенно продолжала свой путь.
Джулиен, почему ты не возвращаешься? Почему не хочешь мне помочь? Зачем ты все время дразнишь меня? Господь всемогущий! Джулиен, сегодня я смогу завести в библиотеке виктролу. И мне никто в этом не помешает, потому что, кроме Моны и Майкла Карри, о котором все отзываются самым приятным образом, в доме никого нет. Я смогу завести виктролу и произнести твое имя.
Как приятно благоухают цветы бирючины! Она почти совсем позабыла их аромат. А вот наконец и вожделенный ею дом. Господи, какой же он яркий! Насколько Эвелин помнила, он всегда был какого-то блеклого цвета. Теперь же он был дымчато-фиолетового оттенка, с зелеными ставнями и черной оградой спереди.
Что ни говори, но особняк в самом деле капитально отреставрировали! Молодчина Майкл Карри!
А вот, кажется, и хозяин собственной персоной. Стоит на террасе и глядит на нее сверху.
Да, не иначе как тот молодой человек слегка растрепанного вида, в небрежно накинутом и полураспахнутом халате, что курит сигарету, не кто иной, как Майкл Карри. Вылитый Спенсер Трейси. Такой же мускулистый и немного грубоватый ирландец, но только черноволосый. А глаза? Неужели они голубые? Пожалуй, что так.