Наследник для нелюбимого альфы

Раевская Ада

– Почему, Мира?! – не выдержал я и вскочил с кресла, буквально рыча.

А она потеряла сознание.

Буквально вырубилась, будто по щелчку. Она не отняла рук от живота, закрывая его и в таком состояние.

– Она легко может выполнить своё обещание, я такое видел, – тихо проговорил Николай то, что я итак знал. – Я… Я думаю, что мы должны принять её решение.

Я подхватил Миру на руки, перенося её на диванчик, стоящий в углу. И тут же развернулся.

– Какое нахуй решение?! Убить себя? От такого лечат, вообще-то!

Николай

смотрел на меня безотрывно. А потом сказал:

– Судя по сроку, ребёнок внутри неё уже шевелится, – я кивнул. – Вот, она это чувствует. Он для неё не эфемерный комок, он для неё уже есть. Она его любит больше всего на свете, больше всего. Она уже мать. И ты убьёшь её, если заставишь меня это сделать. И этим самым действительно потеряешь обоих.

Мне хотелось сказать, что мне нахер не сдалось существо, которое её убьёт, но потом я сам себя услышал. И пусть гнев мой никуда не делся, вслух я это произносить не стал. Он просто не поймёт.

– Я бы раз уговорить её, но она сразу приняла решение, – Николай продолжал. – И я, как врач, повидавший многое, могу тебе сказать, что остаётся только смириться. К тому же, факты. Учитывая примерные размеры плода, операция никак не может быть безопасной. Это серьёзная угроза жизни. А в случае родов ребёнок выживет точно, тут, сам понимаешь, без рисков.

Но его слова меня только больше злили:

– Она уже есть! Он – просто кусок мяса. Не думает, не говорит, не чувствует, планы на жизнь не строит! Я готов был заставить её родить, но не ценой её жизни!

Николай прервал меня:

– У тебя есть две недели на то, чтобы убедить её. Действительно убедить, а не заставить. Может быть, первый шок спадёт, и она всё-таки напугается смерти. Есть такой шанс. И лучше тебе сделать это ласково. Если она испугается потерять свою жизнь, то после операции будет проще сделать так, чтобы она пришла в себя, и её психика восстановилась.

На всякий случай он подошёл к Мире, присел рядом, послушал пульс, дыхание. И, судя по тому, что он спокойно отошёл в сторону, всё с Мирой сейчас было нормально. Сейчас.

Я не стал что-то говорить, просто подхватил Миру на руки и, с ноги открыв дверь, вышел из кабинета, а потом и из клиники.

Мира не желала приходить в себя, она будто бы спала. Я положил её на заднее сидение машины и поехал домой. Просто на автомате следил за дорогой, а сам пытался сдержать зверя, рвущегося наружу. Всё было так двояко. Мне больно было терять нашего ребёнка, пусть я и обозвал его и паразитом, и куском мяса. Нет, я уже любил его, вроде как, и понимал, что операция стала бы по сути убийством. Вот только смерть Миры – это совсем другое. От этой мысли мне и самому хотелось исчезнуть. Как я буду жить, воспитывать сына, после того, как она умрёт? Как?

Как я должен принять такое её решение? Это самоубийство чистой воды, то есть, безумие.

Хотелось выть от бессилия. Хотелось

просто разорвать в клочья самого себя, потому что виноват в этом именно я. Вот только от этого не будет никакого толка. От этого беременность миры не рассеется.

Я даже не могу стереть её память. Такой долгий период не получится заставить её забыть. три с половиной месяца, как минимум, для неё должно исчезнуть, тем временем как максимум, на что способен кто-либо – это сутки.

Можно, конечно, прямо сейчас заставить Николая провести операцию, после чего стереть память Мире, а после сообщить ей, что она попала в аварию… Вот только таким образом я все равно рискую её потерять. При этом рискую потерять прямо сейчас, а не через два, точнее, даже три месяца. Эти три месяца жизни – её. Она имеет на них право.

Приехав домой, я отнёс Миру в её спальню, приставил к неё охрану и ушёл в лес. Просто ушёл. Обратился уже там в зверя, разгоняясь, чтобы потратить силы, принесённые яростью. Яростью от бессилия.

Такого я не испытывал никогда. О смерти родителей я узнал по факту: ничего нельзя было изменить. А сейчас мне казалось, что Мира стоит на рельсах, а я не могу её оттуда убрать. И понимаю, что рано или поздно поезд проедет, а она упорно стоит и у меня нет сил, чтобы сдвинуть её с места.

Но слова Николая подарили робкую надежду. Вдруг у меня всё-таки получится уговорить его? Две недели – немаленький срок.

Нужно держаться за эту мысль. Не отпускать её. Думать об этом, думать о том, что Мире не чужд здравый смысл, и в итоге она смирится.

Да, так и будет.

Точно.

А потом она забудет обо мне, пройдёт время, и её жизнь наладится. А я буду счастлив лишь от этого. Оттого, что она живёт, дышит. Улыбается. Да, она будет улыбаться, обязательно. Забудет ведь.

Прежде, чем я выдохся, прошло ужасно много времени. На улице уже стало темно. Перебирая лапами, я неохотно плёлся в сторону дома. Раз времени прошло много, значит, Мира уже очнулась.

Мне хотелось оттянуть момент нашей с ней встречи как можно дальше, вот только это ничего не изменит. Я хотел бы быть глупее, надеяться на что-то, но жизнь мне уже дохера раз показывала, что чудес не бывает. Что изменится сейчас? Ничего.

Я потеряю или Миру, или нерождённого ребёнка, и не могу даже в качестве кандидатуры на роль смертника предложить себя. А это было бы неплохо. В конце концов, и Мира, и ребёнок, по сути, новые жизни. Что значат двадцать лет? Многое, да, но у неё впереди ещё абсолютно всё. И у младенца тоже. А я ценность представляю сомнительную.

Но, увы, жизнеобменника у нас пока не существует.

В дом я вошёл через открытое окно кабинета на втором этаже. То есть, вхождение было сомнительное, но не хотелось светить голым задом, идя со двора в комнату. А в кабинете всегда есть что-то из вещей. Вот и сейчас штаны и футболка нашлись.