Наследник фараона
Шрифт:
Так мы ехали весь день, а ночь я провел на мешках скорее мертвый, чем живой, горько проклиная день, когда родился. На следующее утро я попытался стоять в колеснице, держась за пояс Джуджу, но через некоторое время соскочило колесо, наткнувшись на камень, и я описал высокую дугу и уткнулся головой в песок, где колючки исцарапали мне лицо. Но мне было не до того. Когда спустилась ночь, Джуджу, казалось, забеспокоился о моем состоянии. Хотя он ограничивал своих людей в воде, он все же полил немного воды мне на голову. Он держал меня за руки и утешал, говоря, что пока еще нам везло и что если и на следующий день на нас не нападут вольные отряды, то на четвертый день мы уже можем натолкнуться на разведчиков
На рассвете меня разбудил Джуджу, грубо вытряхнув из колесницы прямо на песок. Он выбросил мне вслед мои таблички и ящик, а затем, развернув лошадей, поручил меня богам и умчался полным галопом в сопровождении остальных колесниц, и их колеса высекали искры из камней.
Очистив глаза от песка, я увидел группу сирийских колесниц, движущихся от холмов по направлению ко мне и разворачивающихся в боевом порядке. Я поднялся и замахал пальмовой ветвью над головой в знак мира, хотя ветвь сморщилась и иссохла за время моего путешествия. Колесницы пронеслись, не обратив на меня внимания, разве только стрела пропела возле моего уха и нырнула в песок позади меня, и помчались за Джуджу и его людьми. Я видел, однако, что те хорошо позаботились о своем спасении.
Поняв, что погоня бессмысленна, колесницы Азиру вернулись ко мне, и командиры вышли из них. Я назвал свое звание и показал им таблички фараона, но они не обратили на них никакого внимания. Они обобрали меня, открыли мой дорожный ящик, взяли мое золото, затем сорвали с меня одежду и привязали мои запястья к задней части колесницы. Когда они тронулись, мне пришлось бежать за колесницей — бежать, пока я не задохнулся, а тем временем песок содрал кожу с моих колен.
Я, несомненно, умер бы от этого путешествия, если бы лагерь Азиру не находился сразу же за цепью холмов. Полуослепшими глазами я увидел массу шатров, между которыми паслись лошади; колесницы и повозки, запряженные быками, стеной окружали лагерь. Кроме этого, я не помню больше ничего до тех пор, пока не увидел, очнувшись, рабов, которые плескали на меня водой и втирали масло в мои руки и ноги. Командир, умеющий читать, посмотрел мои глиняные таблички, и теперь со мной обращались с должным почтением и вернули мою одежду.
Едва я смог ходить, меня отвели в шатер Азиру, пропахший жиром, шерстью и куреньями. Азиру направился мне навстречу, рыча как лев; у него на шее позвякивали золотые цепи, а курчавая борода его была в серебряной сетке.
Он подошел ко мне и обнял меня, сказав:
— Я огорчен, что мои люди дурно обошлись с тобой. Ты должен был назвать им свое имя и объяснить, что ты посланник фараона и мой друг. Тебе следовало также размахивать пальмовой ветвью над головой в знак мира, как того требует обычай. Мои люди сказали мне, что ты. бросился на них с ножом в руке, гак что, защищаясь, они были вынуждены схватить тебя.
Мои ободранные колени горели и боль в запястьях не утихала. Снедаемый горечью, я возразил:
— Посмотри на меня и подумай, угрожала ли твоим людям опасность? Они сломали мою пальмовую ветвь, и ограбили меня, и топтали таблички фараона. Тебе следовало бы выпороть их, дабы научить их уважать посланника фараона.
Но Азиру насмешливо распахнул свою одежду и поднял руки.
— Видно, тебе приснился дурной сон, Синухе! Что я могу поделать, если во время столь утомительного путешествия ты поранил свои колени о камни? Я и не подумаю пороть своих лучших людей из-за какого-то жалкого египтянина, а слова посланника фараона как жужжание мух в моих ушах.
— Азиру, царь царей, прикажи по крайней мере выпороть того человека, который подло изранил мне всю спину, когда я бежал за колесницей. Вели выпороть его, и я буду удовлетворен. Знай же, что я принес мир как дар тебе и Сирии!
Азиру громко расхохотался и ударил себя в грудь.
— Что мне в том, что этот ничтожнейший фараон будет ползать передо мной в грязи, умоляя о мире? Все же речи твои разумны. Поскольку ты мой друг, друг моей супруги и моего сына, я велю выпороть человека, который изранил тебе спину, подгоняя тебя, ибо это не согласуется с добрым обычаем. Как ты знаешь, я не пользуюсь грязными средствами, сражаясь во имя высоких целей.
Итак, я имел удовольствие видеть худшего из моих мучителей выпоротым на глазах солдат, собранных перед шатром Азиру. Его товарищам ничуть не было жалко его, они только дразнили его и стонали от смеха, когда он визжал, ибо они были военными и радовались всему, что нарушало однообразие их жизни. Без сомнения, Азиру позволил бы им забить этого человека до смерти, но, когда я увидел текущую кровь и мясо, свисающее с ребер, я поднял руки и даровал ему жизнь. Затем я велел отнести его в шатер, предоставленный мне Азиру, и поместить рядом со мной — к негодованию командиров, размещавшихся там до меня. Его товарищи приветствовали меня с энтузиазмом, полагая, что я намерен после порки применить к нему изощренные пытки. Но я смазал ему спину теми же самыми мазями, которые втирал в свои колени и ягодицы, перевязал его раны и позволил ему выпить его порцию пива. Этот человек решил, что я сумасшедший, и потерял ко мне всякое уважение.
Вечером Азиру пригласил меня поесть жареной баранины и риса, сваренного в сале, и я ел в его шатре вместе с ним и его военачальниками и с теми хеттскими командирами, которые были в лагере. Их накидки и нагрудники были украшены изображениями двуглавых секир и крылатого солнца. Мы вместе пили вино, и все обходились со мной благожелательно и приветливо, как с простаком, который пришел предложить мир именно тогда, когда он был им более всего нужен. Они громко говорили о независимости Сирии, ее будущей мощи и о ярме угнетателя, которое они сбросили со своих плеч. Но, напившись как следует, они стали браниться, и наконец человек из Иоппии вытащил нож и ударил в шею другого — из Амурру. Ничего страшного не произошло, ибо оказалось, что артерия не задета, и я смог быстро залечить рану; в благодарность за это он сделал мне много подарков. За этот поступок все тоже сочли меня идиотом.
2
Когда трапеза завершилась, Азиру отпустил своих командиров и хеттов, чтобы они разобрались в своих склоках у себя в шатрах. Он показал мне своего сына, который сопровождал его в походах, хотя ему было всего семь лет; он вырос красивым мальчиком: у него были щеки, как персик, и черные блестящие глаза, волосы же черные и курчавые, как отцовская борода, и белый цвет лица его матери.
Поглаживая ребенка по голове, Азиру сказал мне:
— Видал ли ты более красивого мальчика? Я завоевал для него много престолов, и он будет великим правителем. Его владычество будет простираться так далеко, что я едва осмеливаюсь думать об этом. Он уже своим собственным мечом распорол живот рабу, оскорбившему его; он умеет читать и писать и не боится боя, ибо я уже брал его в сражение, хотя лишь тогда, когда усмирял бунт в селениях, где его юной жизни не угрожала опасность.
Кефтью оставалась в Амурру, пока Азиру воевал, и Азиру мучительно тосковал о ней и говорил мне, что он тщетно пытается утолить свою тоску с пленницами и храмовыми девами, следующими за армией; кто однажды вкусил любовь Кефтью, никогда уже не забудет ее. А с годами она расцвела еще пышнее, сказал он мне, так что если бы я увидел ее сейчас, то не поверил бы своим глазам. Но он взял с собой сына, не решаясь оставить его в Амурру, ибо некогда мальчик наденет короны объединенной Сирии.
Пока мы беседовали, до нас донеслись пронзительные крики. Азиру очень разозлился и сказал: