Наследники
Шрифт:
— Но почему же все-таки он так долго не попадался?
Березин задумался ненадолго, затем размеренно проговорил:
— Здесь тоже есть своя закономерность. Способность к мимикрии. Такие «деятели» обычно имеют неплохую голову на плечах. Они прекрасно предвидят последствия своих преступных действий и все свои способности направляют на маскировку.
Данилин и Быстров переглянулись. Капитан Березин явно просвещал их и был доволен, что может преподать некоторые криминалистические и психологические истины этим столь авторитетным и уважаемым товарищам. Но его собеседники не обиделись. Пусть с некоторым превосходством, с этакой чуть заметной нравоучительностью, но говорил-то парень разумные вещи.
А Березин, несколько увлекшись, продолжал:
— Четверня — тип другого характера. Такие не всегда предвидят последствия своего поведения, подчиняясь больше чувству, чем рассудку, идут за более сильными. У людей типа Четверни обычно узкий кругозор, да и вообще они туповаты. Безволие и пассивность, отсутствие единства между словом и делом — их типичные черты. И не случайно, что Казаков полностью подчинил Четверню своему влиянию.
— Порой мы как-то иронически, не очень серьезно стали говорить о пережитках в сознании людей, — в раздумье сказал Быстров. — А они есть и еще будут долго. И надо во сто крат больше заниматься их искоренением. Не простое это дело, очень не простое.
Обращаясь к Березину, он спросил:
— Ну и что же теперь?
Капитан отодвинул от себя тяжелые синие папки.
— Следствие закончено. Обвинительное заключение прокуратурой утверждено. По моему мнению, судить этих дельцов надо здесь, на стройке.
Данилин и Быстров переглянулись. Затем Быстров проговорил:
— Безусловно, здесь. Пусть люди все узнают, все услышат, острее и пристальнее будут смотреть вокруг себя.
Березин, попрощавшись, ушел. А Данилин и Быстров долго сидели молча. Тяжелый, мутный осадок был у каждого в душе. Потом Алексей, посмотрев на Данилина, спросил:
— Ну, что скажешь, Владислав Николаевич?
Данилин с брезгливой гримасой ответил:
— А что тут говорить? Пойдем лучше на участки.
Через минуту они уже шагали по направлению к стройплощадке, сияющей огнями, полной шума и грохота, полной деловитых, радующих их сердца звуков.
Глава XXVIII. Простить легче — забыть трудней
Письмо было от Риты Бутаковой, подруги Вали, Виктор сразу узнал ее смешной, какой-то скачущий почерк. Конверт он не вскрывал долго: боялся разбередить свою рану, заживавшую медленно, все еще по-прежнему ноющую.
Летом, после приезда из Песков, Виктор долго не мог обрести равновесие. Все было безразлично, все люди сделались удивительно неинтересными, события, происходящие вокруг, — мелкими. Огромным усилием воли заставлял себя выглядеть спокойным, тянуть дела в комитете.
Спасало то, что все окружающее жило бурной, напряженной жизнью. Ритм ее был настолько стремителен, что захватывал каждого.
Попробуй углубиться в свои переживания, когда в день тебе надо побывать в десятках мест — в парткоме, у начальника стройки, на двух-трех участках, в горкоме, а то и в Москве. За день встретишься не с одним десятком людей. У одного что-то не ладится с бригадиром, у другого — из дома плохое письмо пришло, у третьего претензия: когда, наконец, в Лебяжье завезут мебельные гарнитуры? А у тебя самого тоже немало вопросов к ребятам. У одного надо узнать, почему перестал ходить в техникум, у другого — проведена ли беседа на пионерском сборе. Директор школы звонил сам и напоминал. Третьего надо отругать: несерьезно к делу стал относиться, бригадир заявил, что придется отчислять. К тебе, бригадир, тоже вопрос: грубовато с ребятами себя держишь. Обижаются. В чем дело? А сколько еще вопросов к комсоргам, членам комитета, сколько за день надо начать и закончить дел! Одним словом, у комсорга стройки не очень-то много минут для личных переживаний. Только по ночам, когда утихали неугомонные любители танцев в «Прометее», уходили на покой пары-полуночники и замолкал поселок, Виктору уже трудно было отделаться от своих мыслей. Он вспоминал все, что было связано с Валей, год за годом, день за днем. Особенно ярко вставала в памяти их встреча этим летом. Трудный, натянутый разговор, и Валя — чужая, холодная, с виноватым, смятенным и в то же время независимым, даже вызывающим взглядом.
В письмах друзей, что приходили из Песков, про Валю упоминалось теперь уже совсем редко. Виктор понимал: ребята делают это не случайно, щадят его. А он все искал в их письмах хоть слово, хоть строчку о ней.
И вот письмо от Риты Бутаковой.
Странные, противоречивые мысли и чувства вызвало оно у Виктора. Сначала его охватило злорадство, он даже усмехнулся презрительно, отчужденно, словно бы говоря: «Что ж, дорогуша, пожинай плоды собственного легкомыслия и глупости».
Но тут же щемяще-беспокойное чувство наполнило все существо Виктора: Валя в беде… И если он любит ее… Любит? Ну нет… На этом Виктор оборвал себя, заставил думать о чем угодно, только не об этом. Однако через несколько минут опять, в который уже раз, стал перечитывать письмо Риты. Длинное, путаное, оно дышало лихорадочной, нескрываемой тревогой. Каждая строчка кричала: у Вали беда, у Вали плохо.
«Ты ведь знаешь, — писала Рита, — какая она доверчивая и неопытная в жизни. А выяснилось, что у него — у Санько — в Костроме есть семья. Валя узнала об этом случайно. Что она пережила — трудно рассказать. Но оказалось, что характер у нее все-таки есть.
Потребовала от Санько, чтобы убирался с глаз долой, буквально выгнала его. Оставаться в Песках она не хочет, тяжело ей. Я советовала написать тебе — не решается. Подумай, Виктор, как быть? Может, что посоветуешь? Она собирается ехать куда-нибудь на север. Я отговариваю. Куда она поедет одна, такая пичуга?»
И, перечитывая письмо, Виктор то вновь ненавидел Валю, то убеждал себя, что совершенно безразличен к происшедшему, то упрекал себя: мстить человеку в беде подло, а Вале — тем более.
Потом Виктор начинал раздумывать над обыденными, житейскими вещами: «Почему ей надо уезжать из Песков? А впрочем, правильно. Школу-то кончила, пора определяться. Да и вообще там, наверное, нелегко ей. Одна-одинешенька. При ее неопытности да застенчивости, конечно, нелегко. Народ там хотя и хороший, но, поди, нет-нет да и бросит кто-нибудь злую шутку в ее адрес. Дуреха, ей-богу, дуреха. Ехала бы к нам, что ли». Виктор представил Валю в шумной, задиристой бригаде Завьяловой. Да, эти в обиду бы ее не дали. Однако Виктор тут же оборвал себя: «О чем ты думаешь? Что ей здесь делать? С какой стати и почему она приехала бы сюда? А, собственно, почему бы и нет? Работы здесь полно, общежитие дадут. Да и я, несмотря ни на что, смог бы помочь ей. На первых порах таким, как Валька, обязательно нужна поддержка… Только почему, собственно, ты строишь эти планы? Она не докучает тебе, даже к помощи твоей не прибегла, сама устраивает свою жизнь и на тебя, кажется, не покушается. Чего же ты носишься со своими мыслями?»
…Когда весной бурно тают снега, в большие реки устремляются все ручейки и речки. Они несут с собой талые воды с полей и дорог, опавшие листья из лесных затопленных рощ, вывороченные корневища умерших деревьев, прихватывают все накопившееся за лето, осень и зиму на их берегах. Но вот схлынули полые воды, уходит в низовья, оседает на дно клубящаяся буро-желтая муть в реках, и они текут прозрачно-чистые, весело, звонко шумят среди зеленеющих полей и лесов…
Нечто подобное происходило и в душе Виктора Зарубина. Медленно, но неуклонно освобождался он от мыслей, что шли от обиды, оскорбленного самолюбия. Они, эти мысли, блекли, меньше будоражили душу. Их место занимала постоянная, все более обострявшаяся тоска по Вале.
Через неделю после получения письма Риты он послал две телеграммы — одну Вале, короткую и решительную: «Приезжай в Каменск, жду». И вторую Рите: «Уговори ехать в Каменск. Работа, жилье обеспечены. Хорошо бы и тебе к нам податься».
…Встречать Валю Виктор поехал не один, пригласил с собой Катю Завьялову. Дорогой рассказал ей историю, приключившуюся с девушкой, не скрыв, какое место она занимала в его жизни. Условились, что завьяловские девчата берут Валентину к себе в бригаду. Жить тоже устроят у себя.