Наследники
Шрифт:
В ответ на его слова Удальцов задумчиво произнес:
— Нужно не забывать, что художник — человек, как и все, и как человек, аккумулирует в себе все явления времени. Он выражает думы эпохи. Гейне говорил, что через сердце поэта проходит трещина мира. Художники отражают жизнь, какая она есть, какой они ее видят. И если вы, дорогие друзья, не понимаете этого, то тут уж виноваты не художники.
— Вот это — не в бровь, а в глаз! — восторженно произнес Хомяков.
Но на Удальцова набросился Зайкин:
— Понятно, значит, в том, что выставка нам не понравилась, виноваты мы сами?
— Но мне-то она понравилась и товарищу Удальцову тоже, — проговорил Хомяков.
— Не знаю, конечно, может, я действительно мало понимаю в искусстве, а может, и ничего не понимаю. Но вот были мы недавно в Третьяковке. Ведь там от многих картин отойти невозможно.
— Около тех картин, что вы сегодня видели, через сто лет люди тоже будут стоять неделями, — ответил Валерий.
Зарубин со вздохом проговорил:
— Свежо предание. Не верю я в это, Валерий. Все-таки истинное искусство и современники, думаю, понимают.
— Прекрасное, конечно, всегда прекрасно, — сказал Удальцов. — Недавно купил я себе репродукцию «Святой Инессы» Риберы. Страшно люблю эту картину.
— Риберы? — заинтересовался Валерий. — Кто-то из новых? Не слышал.
Удальцов, пряча улыбку, ответил:
— Хосе Рибера — это семнадцатый век.
Валерий, смущенный, замолчал, а Аркадий продолжал:
— Сюжет такой. По легенде, юная девушка Инесса была выставлена нагой на поруганье толпы. Но свершилось чудо: у мученицы вдруг выросли длинные, до полу, волосы и укрыли ее мягкой пеленой. Девушка стоит на коленях перед разверстой могилой. И такое у нее лицо, такие глаза…
Спор все продолжался. То и дело слышались недоуменные восклицания, вопросы и реплики Зайкина и других ребят, шутливо-иронические замечания Аркадия (он явно подогревал спор), нервные, нравоучительные монологи Хомякова.
Виктор Зарубин был задумчив, больше в споре участия не принимал, только, когда он приобретал очень уж бурный характер, старался успокоить ребят, напоминал, что, доказывая свою точку зрения, не обязательно кричать на всю округу и уже вовсе не стоит обещать «устроить темную» не согласному с тобой оппоненту. Выставка Виктору не понравилась тоже, он целиком был согласен с Костей, совсем не был согласен с рассуждениями Валерия Хомякова да в какой-то степени и Аркадия тоже. Но спорить не хотелось, мысли были заняты совсем другим.
Когда сегодня утром приехали на выставку, Валерий и Аркадий помогали девчатам выбираться из кузова крытого грузовика. Девчата бесстрашно прыгали вниз, прямо к ним на руки. Когда у борта показалась Валя, Виктор подумал вдруг: «Кто ее примет? Аркадий?»
Однако Валя дождалась, когда освободился Хомяков, и спрыгнула именно к нему. Все девушки делали так же, но Виктору показалось, что, когда прыгала она, Хомяков дольше, чем других, держал ее в своих объятьях и даже будто ненароком коснулся ее лица. Валя, рассмеявшись, отпрянула:
— Ох и бородища!
Но сказано это было без малейшей тени протеста, с какими-то даже игривыми нотками.
Прошло уже около полугода, как Валя приехала на «Химстрой». Жила она среди завьяловских девчат, которые держались независимо, верховодили девчачьими делами на стройке, унывали редко. И все же отвлечь ее от мрачных мыслей оказалось делом нелегким. Девчонки поют и пляшут — Валя стоит в уголке; вся бригада едет в Каменск или Москву «чистить перышки» — Валя остается дома.
— Не хочется, — вот и весь ее ответ.
С Виктором они встречались часто, но лишь на людях. Правда, в день приезда Вали проговорили они почти целый вечер у Кати в комнате. Вспоминали Пески, друзей.
Говорили о разном, думалось же обоим об одном. Валя боялась расспросов Виктора. Но он не стал бередить ее рану. Они сидели за столом друг против друга, Валя угощала его чаем, печеньем и еще какой-то нехитрой снедью, привезенной из Песков, а Виктор смотрел на нее, думал о том, как же быть дальше? Что делать? Он чувствовал, что Валя по-прежнему дорога ему. Милыми и удивительно своими, родными были и эта робкая улыбка, и непослушная прядь золотистых волос, что по-прежнему озорно сбегала на лоб, и даже эта серая, плотно облегающая упругие плечи кофточка.
Виктор собрался уходить. Прощание вышло натянутым и сухим. Валя подала холодную, чуть вздрагивающую руку, Виктор осторожно пожал ее. А как хотелось ему прижать сейчас к себе дурную Валюшкину голову, расцеловать эти родные глаза! Отведя взгляд, он сказал как-то буднично и деловито:
— В случае чего — ты прямо ко мне. Позвони там или зайди, ладно?
Валя ответила торопливо:
— Ты и так помог мне. Спасибо. Надоедать не буду. У тебя и без меня хлопот много.
— Не мудри. В любое время, коль нужно будет.
Валя, закрыв за Виктором дверь, долго стояла, задумавшись, у косяка. Затем подошла к окну, посмотрела на улицу — ушел ли Виктор? Его уже не было видно. Механически дошла до кровати, уткнулась в подушку и бездумно, безразличная ко всему, пролежала до самого прихода девчат.
Она давно уверила себя, что Виктор для нее потерян, потерян совсем по ее собственной, только по ее вине. Их сегодняшний разговор еще раз убедил ее в этом. Валя пожалела, что приехала в Каменск. Лучше бы в любое другое место, но не сюда.
Виктор всегда приветливо здоровался, справлялся о житье-бытье, но встреч наедине не искал. И постепенно Валя стала вылечиваться от иллюзий, которыми все-таки подспудно жила, не признаваясь в этом даже себе самой. Теперь она все больше убеждалась, что о возврате их былых отношений речи быть не может. И, придя к этому выводу, она как-то встряхнулась, к ней постепенно стали возвращаться ее веселость, мягкость и добродушие.
Она умела и любила танцевать, и ее теперь частенько можно было видеть в «Прометее». В самодеятельном драматическом коллективе она репетировала роль Ирины в «Трех сестрах», и, как поговаривали, получалось у нее неплохо. Поездки и экскурсии в Москву никогда не обходились без завьяловских девчат, и среди них теперь всегда была Валя.