Наследство от Данаи
Шрифт:
— Бери, Павел, картопельку, — угощал Иван своего кума, которым гордился за его талант рассказчика, за известность в писательских кругах. — Ты — наш кум дорогой, наш просветитель, какую же ты нам вкусненькую водочку принес, — ласкал гостя словами, а за этим не забывал подкладывать разваренный белый картофель в свою тарелку. — Это новый сорт, — комментировал невинно, — в этом году впервые посадили. Эх, и урожай же будет, помоги нам боже! — прикрыл веки в предвкушении вкусной еды.
— Ты же говорил, что не ешь картофель, — улыбнулся гость.
— Нагадай козе смерть, — буркнул Иван.
— То-то и оно, — заметил Павел Дмитриевич.
За столом воцарилась тишина, настали святые минуты — люди ели.
***
— Кум! — ни свет, ни заря послышался от ворот голос Ролита.
Быцык угрожающе зарычал, и кум Павел вышел на крыльцо.
— Это ты? — не смог скрыть удивления. — Чего орешь, как резаный?
— Здоров! — бодро ответил Иван. — Давай съездим в Третьякову к моей родственнице, — предложил невозмутимо, будто и не он потревожил утренний покой, почитай, всей улицы.
— Зачем?
— У нее груши уродились. Два деревца в этом году вошли в пору, как облитые стоят. Вот такие величиной, — показал кулак. — Дюшес. Сладкие, как мед, душистые, как степь, а нежные, как неизвестно что: за сутки гниют на ветвях и опадают. Надо безотлагательно снимать и — на переработку их!
Павел Дмитриевич почесал затылок, припомнив, что вчера не заправился бензином.
Иван тем временем наклонился туда, где за забором стояла канистра, достал и поставил ее на виду.
— Я со своим горючим.
— Ну, если так, то можно, — согласился Павел Дмитриевич.
Кум Иван не преувеличивал, груши, в самом деле, были спелые и вкусные. Его родственница не знала, куда посадить негаданных помощников, не знала, чем угостить их.
— Может, борщику гаряченького? Или вареничков налепить? А сметанки не желаете? Она у меня — хоть ножом режь. Да с молодым лучком ее... — хлопотала возле них хозяйка.
— Борщу хорошо бы, так мы еще не заработали, а вот чего-то холодненького попить можно, — попросил Павел Дмитриевич.
— Молока из погреба принести?
— Нет, водички, если есть вкусненькая.
— Есть, есть, из криницы, — подала женщина запотевшую кружку.
— Я молочка выпил бы, если б меня спросили, — напомнил о себе Иван.
— А Господи, да разве у меня его нет? Сейчас.
Пока Павел Дмитриевич одолевал кружку водички, кум напился молока, не успевшего остыть после утренней дойки, и мужики принялись за работу. Более мягкие и желтые плоды съедали прямо на дереве, так как их в ведро класть нельзя было — подавятся, а слои тугоньких плодов отделяли один от другого листьями хрена. Говорят, что так они сохраняются дольше. Перезрелых груш было много, поэтому сборщикам урожая перепало полакомиться ими вволю, чтобы долго не хотелось.
На обед, хоть хозяйка, видно было, приглашала от души, оставаться не стали. За четыре часа, что ушли на собирание груш, разгорелся день, насела жара, и аппетит, перебитый фруктами, пропал. Как ни старалась Иванова родственница отбояриться «угощением», пришлось платить за работу частью снятого урожая, тем не менее мужественно рассталась с его доброй третью, полностью загрузив багажник машины. С тем они и уехали.
— Везем женам работу, — констатировал Павел Дмитриевич.
— Ага, — поддакнул кум.
Солнце миновало зенит, но жгло беспощадно. Такая погода стояла уже с неделю — жатва! Как зависает жаворонок высоко над полями, что едва различается на фоне неба его точка, как начинает долетать оттуда песня, одолевая тяжелое марево раскаленного воздуха, значит, наступает пора собирать хлеб. Тогда людям и Бог помогает — не бросит на землю ни капли дождя. И растекается над миром, обнимая его сухими руками, жара, благоухая разнотравьем и черной работой до седьмого пота.
Изнурило и мужчин от тех игр с грушами: не тяжело было, но утомительно. А здесь еще духота в раскаленной металлической коробке, безветрие, пыль выхватывалась из-под колес, настигала машину, вертящимися клубками влетала через открытые окна и оседала в салоне. Дышать было ничем.
Кум Иван мирно клевал носом. И вдруг подпрыгнул на сидении.
— Стой, ой стой, умираю!
Павел Дмитриевич не успел ничего спросить. Резко остановил машину, глаза вытаращил на кума, а тот — прожогом айда в кусты. Вскоре оттуда послышались кряканье и стоны.
— Кум! — крикнул Павел Дмитриевич.
— Га!
— Ты там живой?
— Нечистый бы поднял эту родственницу и трижды об землю хрястнул. Лучше бы я борща горячего наелся, чем ее молока, ее груш гнилых. Ведьма средневековая, метла распатланная, ступище деревянная. Знала же, что со мной случится, а промолчала... Чертяка, зараза болотная...
— Да не ругайся ты, как антихрист! Ополоумел что ли? Разве можно такое на родственницу говорить.
— Зажалела мне молока, гадюка, теперь живот наизнанку выворачивает, — Иван вышел из кустов, держа в руках расстегнутые штаны. — Какая она мне родственница? Седьмая вода на киселе.
— Ты уже, как дед Анисим. Почему штаны не застегнул?
— Ой, братцы, не доеду домой живым, так крутит внутри, так бурлит. Не мешай болеть.
— Так ехать или подождем?
— Поехали помаленьку, только не тряси меня.
— Горе мне с тобой. Как дитя малое! Когда ты успел молока напиться, что я не заметил?
— В том-то и дело.
— Ты что, не знаешь, что молоко с грушами — это гремучая смесь?
— Забыл.
Останавливались часто. В конце концов часа через два произошел перелом. Ивана попустило, и он снова начал подремывать.
Павел Дмитриевич боялся ехать быстро, чтобы не разбудить новую революцию в животе кума. От медленной езды сделалось еще более душно, так как тяжелый воздух совсем не двигался вокруг них, а хрупкие человеческие легкие не в состоянии были преодолеть его всеобъемлющую инерцию. Казалось, что следующий вдох сделать уже не удастся. Не удастся доставить в легкие загустевший, как мед, воздух, напитать кровь каплей перегретого кислорода. Смерть сделалась видимой. И от нее надо было обороняться доступными способами.