Наследство от Данаи
Шрифт:
— Ты смотри! — разбудил Ивана его смешливый кум.
— Га? Что?
— Пока ты метил дорогу, мы неизвестно куда заехали, — сказал он растерянно. — Твоя Третьякова будто в другом мире лежит! Сто дорог от нее идут и все мимо Дивгорода. Может, нас леший водит?
— Лешие только ночью водят. А ты, если не знаешь географии, не брался бы ездить.
Они остановились на окраине хутора Полевого, откуда уже хорошо и, главное, красноречиво просматривались высокие промышленные сооружения Дивгорода, его многоэтажные жилые дома.
— Где мы оказались? — закручинился Павел Дмитриевич, осматривая окрестности поселеньица в несколько скособочившихся халуп.
— Как где, ты что, не видишь? Это Тургеневка.
— Что-то для Тургеневки тут хат маловато, ну да ладно. Тогда отсюда я легко дорогу найду, — издевался дальше водитель над кумом, зная его абсолютное неумение ориентироваться на местности, которое тот тщательно скрывал.
Подъехали совсем близко к своему поселку, остановились. Иван снова побежал на профилактику в кусты, а Павел Дмитриевич вышел из машины, вдохнул пробирающий чистотой до костей степной воздух.
— Кажется, мы снова заблудились, — сказал он. — Я по всему вижу, что это чужое село, а какое — не пойму.
— Это? — Иван показал на Дивгород, лежащий теперь перед ними, как на ладони.
— Ага.
— Так это же Тургеневка!
— Ты говорил, что перед этим была Тургеневка. Чего ты мне голову морочишь?
— Я не специально.
— Тогда говори, куда дальше ехать, ты здесь бывал десятки раз и должен ориентироваться.
— Холера его знает, езжай куда хочешь. Я все села наизусть не учил.
Дальше поехали молча. Шутка исчерпалась. Посадки давно отцвели маслинами, и теперь оттуда повевало запахом созревших терпко-сладких ягодок. Это благоухание было не таким стойким и щемящим, как цветы в мае, но разогретая солнцем скудненькая мякоть диких плодов отдавала иной, неуловимой полнотой, теплой печалью по весне и светлым заблуждением о вечной жизни.
Ощущения переполняли душу, переливались из нее куда-то в сокровенные резервуары, смешивались там с родовой памятью предков и выныривали осмысленным восприятием мира. Казалось, человеку что-то приоткрывается в нем, оставаясь, однако, неосознанным, что оно давно знается душой, давно живет в ней в состоянии дремотном, пассивном. И только в случае необходимости старинные знания всплывают на поверхность и напоминают о себе неуловимой интуицией.
Возможно, эти мысли промелькнули в путешественниках одновременно и они ощутили себя ничтожными крохами перед стихией знаний, остающихся в них наследием веков. Возможно, обоим захотелось подняться над этой стихией и ощутить пусть иллюзорную собственнуюзначимость, как поднимается над морем утлый дельтаплан и за миг до посадки на берег притворяется, что покорил океан.
— Ты, кум, если лучше меня знаешь дорогу, так не намекай на это, а говори прямо, — оскорблено отозвался Иван, запоздало поняв, какую шутку играл с ним водитель.
— Прямо поперед себя, — уточнил Павел Дмитриевич языком того белоруса, которого уже и след простыл в Дивгороде, а они его все цитировали.
— Точно! — согласился Иван и, довольный собой, прибавил прибаутку последнего дивгородського сапожника Григория Колодного. — Делай дело, чтоб я видел.
А дальше была зима и вечерние чаи с грушевым вареньем, где каждый ломтик плавал в сиропе, будто янтарный.
4
На следующий день после визита Акулины и Татьяны Павел Дмитриевич пребывал в хорошем настроении, и с самого утра напевал себе что-то под нос и приставал к жене с вопросом:
— Как ты думаешь, почему вдруг детям захотелось моих побасенок?
Евгения Елисеевна как раз делала то, чего никому не доверяла, — выкапывала картофель. В конце концов и доверять эту работу ей было некому — они с мужем жилы вдвоем, обе дочки обосновались в городе.
А если говорить конкретно о картофеле, то любимому мужу она поручала весной — копать лунки при его посадке, летом — обрабатывать кусты химикатами, а осенью — заносить урожай в погреб. Вот и все. Остальное делала сама. Вообще любила на огороде возиться, любила запахи земли, перепрелых картофельных корней и завядшей овощной ботвы, а также дожившего до осени усыхающего бурьяна.
— Я вот думаю, может, не надо было рассказывать? Это ж я у родной дочери хлеб отбираю. А она о чем будет писать? — вдруг забеспокоился Павел Дмитриевич.
— Оставь, не волнуйся, — успокоила его жена. — У нашей дочери идей и без твоих побасенок достаточно, было бы здоровье писать. И потом, она где-то там живет себе, а тебе надо здесь с людьми контакт не терять.
— Нет, надо с ней согласовать. А, как ты думаешь?
— Пойди позвони, пока у нее есть время, свободное от процедур. Там возле аппарата лежит листок с номером больничного телефона.
Возвратился Павел Дмитриевич к жене минут через двадцать удовлетворенный и даже вдохновленный разговором с Низой.
— Сказала, рассказывай все, что помнишь. Если — подчеркнула! — дети в дом идут, это хорошо. Дети приносят счастье, благосостояние и долголетие.
— Ну вот, а ты сомневался.
— Слушай, кончай копать, — захлопотал возле жены Павел Дмитриевич. — Солнце снова припекает.
— Вот наберу ведро доверху и все. Иди, ставь чайник, попьем гаряченького и спрячемся в тенечек аж до обеденной дойки.
На обеденную дойку Павел Дмитриевич жену возил на машине. Не хотел, чтобы она перегревалась под солнцем, в их возрасте это опасно. А утром пусть бегает взапуски с Манюней, это полезный моцион.
Однако попить чайку им не удалось.
Залаяла Жужа, опережая Быцыка, да так залилась, будто во двор завалил цыганский табор, — вызывала хозяев к гостям. У Жужи уже пена изо рта летела, когда хозяева появились во дворе с ведром картофеля.
Оказалось, пришли Пепикова дочка и Толик Кука. Кого-кого, а Надежду Тимофееву Павел Дмитриевич не думал, не гадал увидеть в своем дворе. В отличие от самого Пепика, они с матерью так обиделись на него после рассказа о Николае Егоровиче, что не приведи Бог. Темные люди, не понимают, что существует литературный вымысел, утрирование материала, преувеличение, чтобы сообщить произведению большую выразительность, достоверность.