Наследство Пенмаров
Шрифт:
Они потрясенно уставились на меня, а я заорал: «Да подите вы все к черту!» — и в ярости выскочил из комнаты.
Мама все не могла избавиться от своей инфекции. После бала Марианы, который все светские газеты назвали «блестящим», Жанна и Элизабет остались с мисс Картрайт в Лондоне, а папа, препоручив Мариану попечению ее дуэньи, вернулся в Алленгейт.
К концу триместра он написал мне короткое письмо, веля на каникулы ехать из Уинчестера в Лондон; мама по-прежнему была нездорова, и врачи рекомендовали детям и молодежи уехать
Уильям встретил меня на Ватерлоо. Он весь сезон жил в лондонском доме и о происходящем в Алленгейте знал понаслышке.
— Как мама? — с беспокойством спросил я.
— Кажется, не очень хорошо. Папа надеется, что скоро ей станет получше и он сможет поехать с ней в Швейцарию, чтобы она полностью поправилась.
— Да? — Страх пробежал у меня по позвоночнику, сердце забилось сильнее. — Ведь это же ничего серьезного, а, Уильям? Ей… ей уже лучше, правда?
Уильям не ответил. Он даже не смотрел на меня.
— Уильям?
— Папа сегодня вечером приедет из Алленгейта, чтобы поговорить с нами. Тогда мы все узнаем.
Меня захлестнула паника. Я схватил его за руку и затряс.
— Что с ней? Говори! Что? Что с ней?
Он пристально на меня посмотрел. Глаза его были спокойны, но невыразительны. Наконец он произнес странным голосом:
— Папа сказал, туберкулез. — И добавил затем дрожащим, быстрым голосом: — Она умирает.
Глава 3
Когда она умерла. Генрих воздвиг ей перед алтарем монастыря Годстоу близ Оксфорда великолепную могилу.
Она умерла.
Под конец мы были с ней. Даже Мариана, которая с нетерпением ждала блистательного окончания своего сезона, бросила прогулки на яхте в Каусе [5] и вернулась в Алленгейт. Был август. В конце концов все приехали в Алленгейт, кроме Филипа, который бросил Рагби на половине триместра, серьезно разругался с папой и сел на поезд, идущий в Корнуолл, в утро своего шестнадцатилетия.
5
Курортный город на о. Уайт, место проведения ежегодной парусной регаты.
Папа написал ему о маминой смерти и известил о похоронах. Я видел письмо на комоде в холле. Оно было адресовано Филипу Касталлаку, эсквайру, ферма Рослин, Зиллан, рядом с Сент-Джаст-ин-Пенуит, Корнуолл.
— Он не приедет, — сказал я Уильяму. — Он никогда ее не любил. Он был самым холодным, бесчувственным скотом из всех, кого я знал. Мама просто зря теряла время, стараясь быть доброй к нему, потому что она ему ни капли не была дорога. Я рад, что нам не придется выносить его присутствие на похоронах.
Похороны.
Я никогда прежде не бывал на похоронах. И никогда прежде не видел умирающих. Чувство всепоглощающего страха охватило меня, и еще я с болью понял, что Бог жесток и несправедлив.
— Бога нет, — сказал я Уильяму. — Почему мама умирает, если она еще молода? Да к тому же от туберкулеза, такой ужасной, кошмарной болезни! Все потеряло смысл. Все.
Но мама говорила мне: «Существует порядок. Никогда, никогда в этом не сомневайся. Порядок есть всегда. Во всем. В каждом». А в самом конце она сказала: «Люби папу».
Она умерла, и дом затих. Цветы в вазах увяли, и лепестки тихо падали на пол, как слезы. Шел дождь. То лето было самым солнечным на моей памяти, но теперь шел дождь, он все шел и шел, а потом начали прибывать письма и цветы, множество прекрасных, великолепных цветов, словно для того, чтобы вытеснить увядшие. А во время похорон в маленькую церквушку в Алленгейте пришли люди, десятки людей — друзья папы по Оксфорду, прислуга из деревни, друзья мамы из Сент-Джонс-Вуда — один за другим, и никого из них не интересовало, как плохо она поступила, потому что теперь это не имело значения, потому что от нее осталась только ее доброта, люди помнили только эту доброту, и только для того, чтобы оплакать маму, они приехали издалека.
Касталлаки тоже оплакивали ее. Филипа, конечно же, не было, но все остальные пришли. Мариана и Жанна проплакали всю службу, и малышка Элизабет, которой было восемь, плакала вместе с ними. Хью был бледен и тих; Маркус стал мертвенно-бледен, его пальцы без конца крутили помятый носовой платок; Уильям плакал. А я плакать не мог. Мне было не до слез. Рядом со мной стоял папа, его лицо покрылось морщинами от горя, волосы поседели, он постарел.
Во дворе церкви было тихо, очень покойно. Священник читал по книге, а когда гроб опускали в могилу, солнце вновь выглянуло из-за облаков. Он все читал, а я думал: «Где же тут порядок? Покажите мне порядок. Если порядок существует, то покажите мне хотя бы его проблеск».
Ветерок невидимыми пальцами пробежал по волосам. Я стал смотреть в сторону, потому что не мог больше наблюдать за церемонией, а когда поднял глаза, то увидел, что к нам через церковный двор идет Филип, а в его руке пламенеет одинокая красная роза.
Папа отошел от меня и направился к нему. Я услышал, как он произнес:
— Почему ты не прислал мне телеграмму, что едешь? Я бы послал кого-нибудь встретить тебя на станции, чтобы ты успел на службу.
— Вот как? — воскликнул, как всегда резко, Филип. — Мне показалось, что когда мы расставались в июне, ты обещал, что и пальцем не пошевелишь, чтобы помочь мне. Ты наказал мне, чтобы я никогда ничего у тебя не просил.
Черной неуправляемой волной злость смыла мое горе. Мне захотелось крикнуть папе: «Скажи ему, пусть убирается! Он нам здесь не нужен! Пусть уезжает к себе в Корнуолл и никогда больше не возвращается!»
Но папа тронул Филипа за плечо и тихо сказал:
— Дорогой Филип, я часто говорю сгоряча, а потом жалею. Да и с тобой, я уверен, такое случается. Я не могу выразить словами свою признательность тебе за то, что ты приехал на похороны. Надеюсь, ты останешься с нами на несколько дней.