Наследство последнего императора
Шрифт:
– Я сделаю, если ты так решил, – сказала Новосильцева. – Но… – она остановилась. – Может… бросить нам все это? Риск большой, а возможный выигрыш – нуль. Ты же все равно Романова отдашь Ульянову?
Яковлев пристально посмотрел на нее.
– Последняя попытка! – твердо сказал он. – Чтобы потом совесть не мучила. Получится – уже через два-три дня будем в Кремле. Не получится – через неделю будем в Харбине.
25. ПОДГОТОВКА
ЕДВА поезд тронулся, Голощекин засунул свой офицерский чемоданчик под диван, уселся поудобнее и бросил усталый взгляд в окно. За толстым стеклом медленно
Еще он извлек из чемоданчика грязноватую граненую стопку ровно на сто граммов, две копченых воблины, которые ему выдал каптенармус управления хозяйством ВЦИК – злобноватый толстый субъект, похожий на проснувшегося зимой сурка. Прежде чем выдать, толстяк предварительно взвесил на руках обе воблины, словно раздумывая, отдавать одну или две, потом посопел, тяжело вздохнул и, не скрывая сожаления, протянул Голощекину обе. Подсунул ведомость и буркнул:
– Распишитесь!
– В чем?
– Что паек получили. По норме командировочного.
Голощекину это не понравилось.
– Может, все-таки, по норме командира? Я – командир. И не просто командир, а комиссар. Военный комиссар Уралсовета, столица – город Екатеринбург. Вторая родина товарища Свердлова! – строго добавил он.
– У нас, в этом помещении, нет командиров и комиссаров. Все, кто ездют, для нас – командировочные! – злобно заявил сурок.
– А товарищ Свердлов?
– И товарищ Свердлов здесь тоже командировочный, – ответил каптенармус.
– Плохо-таки у вас тут устроена организация, – заметил Голощекин. – Разве ж так можно кормить начальство? В наших краях такового нет!
– «Какового» устроили, «такового» и есть! – огрызнулся сурок. И не давая Голощекину задать естественный вопрос: «А отчего ты такой толстый?», он внезапно сообщил: – Вам положен коньяк – двести пятьдесят граммов, дорожные. Будете брать? Или не надо? Шустовский… Больше нигде не найдете.
Голощекин сначала очистил одну рыбину. Потом, немного подумав, аккуратно стащил золотисто-коричневый чешуйчатый чулок со второй. Налил полстопки коньяку – по остро-дубовому аромату, действительно, шустовский. Едва оторвал кусочек воблы, как раздался деликатный стук. Дверь наполовину отъехала в сторону, в купе просунулась голова усатого кондуктора в форменной фуражке.
– День вам добрый, уважаемый гражданин пассажир! – сказал проводник, чуть поклонившись.
Голощекин чуть кивнул.
– Что? – спросил он. – Чего тебе?
– Мне – совсем ничего, уважаемый гражданин пассажир, – почтительно сообщил кондуктор. – А вот в нашем вагоне… едет другой важный гражданин пассажир. Через два купе от вас.
– Ну и что с того? – удивился Голощекин.
– Они спрашивают, не изволите ли вы с ними повидаться, – ответил проводник.
– Что еще за гражданин? – Голощекин недовольно посмотрел на проводника, потом на свой стакан.
– Да так… – пожал плечами проводник. – Серьезный такой… В шляпе. Не снимает.
– Что не снимает?
– Шляпу не снимает, – терпеливо пояснил проводник. – С виду такой приличный господин, то есть гражданин. На иностранца похожий. Вроде даже на еврейского раввина.
– Какие еще раввины? – хмуро спросил Голощекин.
– Не знаю, – сказал проводник. – Только похож. И желает вас видеть.
– Зачем еще? – с легким раздражением проговорил Голощекин. – Знать не знаю никаких раввинов!
– И я, с вашего позволения, не знаю, – шевельнул усами кондуктор. – Только настаивают-с.
Голощекин немного подумал, снова посмотрел на свою воблу, на полную стопку.
– Ну, хорошо, – наконец согласился он. – Пусть зайдет.
– С вашего-с позволения… – сказал проводник. – Он сам просит вас к нему соизволить. Если, говорит, у вас такая возможность появится в сей же час.
– В сей час? – возмутился Голощекин. – Он что – папа римский?!
– Никак нет, гражданин барин, – почтительно возразил кондуктор. – Я ж говорю: на раввина еврейского похож-с.
– Какого черта? – повысил голос Голощекин. – Что еще за евреи? Здесь что – синагога?
– Никак нет-с, гражданин комиссар! – вытянулся проводники. – Здесь курьерский поезд экстренного назначения!
– Откуда тебе известно, что я комиссар? – подозрительно прищурился Голощекин.
– Не могу знать – совсем не известно-с! – ответил кондуктор. – Только, воля ваша, и так видно.
Голощекин еще немного поразмыслил.
– Скажи ему, что мне некогда по раввинам бегать. А коли у него что ко мне есть, пусть зайдет. Завтра. Часов двенадцать. Или лучше в девять вечера. Тоже завтра.
– Слушаюсь, – взял под козырек кондуктор и задвинул дверь.
– Стой! – вдруг крикнул ему вслед Голощекин. – Стой, тебе говорю!
– Где он? – спросил Голощекин.
– Так я же сказал – через два купе.
– Я подумаю, – бросил комиссар. – Ничего ему не говори. Иди.
Состав набрал полный ход. Это был хороший поезд, он состоял всего из пяти вагонов и двух паровозов – один спереди, другой сзади. Поезд имел статус литерного, шел прекрасным ходом, везде получая зеленый свет, остановки были редкими и короткими. Голощекин прикинул, что этак дня через три с половиной он будет дома.
Ехали в поезде новые чиновники новой власти, военные и отчетливая категория пассажиров, трудно поддающихся определению. Впрочем, опытный глаз в них сразу узнавал тех, кого тогда стали называть мешочниками. Но это были не те обычные несчастные мешочники, которые носились из города в деревню, а потом обратно, чтобы выменять на последние драгоценности жены или на новые советские рубли хоть какую-то еду: с полпуда муки, флягу постного масла – о сливочном уже забыли; иногда удавалось купить кусок сала, и уж в совсем редком, счастливом случае – окорок. Советские дензнаки крестьяне брали неохотно – больше спрашивали царские николаевки, не отказывались от керенок. Но тот люд ездил совсем в других поездах, – переполненных полупьяными солдатами, беженцами, переселенцами, а также скромными и подчеркнуто вежливыми молодыми и средних лет мужчинами в военной форме с чистыми полосами на плечах от свежеспоротых погон. Бывшие офицеры толпами направлялись на юг, на Дон, где генералы Корнилов и Деникин собирали белую Добровольческую армию. Те мешочники сразу бросались в глаза: лица у них казались одинаковыми из-за несмываемого постоянного страха. Новая власть ввела режим военного коммунизма, свободная торговля продовольствием была запрещена. И из-за двух-трех килограммов муки такой мешочник мог быть в любую минуту расстрелян на месте.