Наследство последнего императора
Шрифт:
– Ни в коем случае! – внезапно отрубил Керенский. – Запрещено.
– Помилуй Бог, Александр Федорович! – недоуменно попытался возразить Николай. – Для чего же запрет? Кто знает, когда еще мы увидимся.
– Запрещено! – повторил Керенский и слегка взмахнул согнутой в локте правой рукой, которая сегодня опять беспомощно висела у него на черном платке; снова премьер жаловался – совсем отнялась из-за бесчисленных рукопожатий уже не только с единомышленниками, поклонниками и поклонницами, но и со всем русским народом.
– Послушайте! – сказал Николай, и Михаил впервые в жизни услышал, как в голосе брата прозвучал металл. – Неужели прощание с родственниками представляет такую опасность для революции!.. Да и кто же запретил? Зачем? Не думаю, что это был очень умный человек.
– Запрет наложил я! – заявил Керенский. – Я никогда не отказываюсь от своих слов или действий. Тем более что решение было вызвано настоятельной революционной необходимостью.
Михаил бросил испуганный взгляд на брата, но к тому снова вернулось его знаменитое самообладание. Он только усмехнулся в усы. «Смотри-ка, – удивленно отметил Михаил. – Ники-то вон что – седеет… А ведь еще месяц назад был безупречно рыжий…» Николай пренебрежительно пожал плечами и кивнул в сторону Керенского, и Михаил прочел в его глазах: «Кто его разберет, зачем ему надо? Демонстрация силы. Одно слово – идиот».
– Гражданин Романов! – скомандовал премьер-министр. – Я обращаюсь к бывшему великому князю. Да, к вам! Свидание окончено. Извольте следовать за мной к моему мотору. Я отвезу вас в Петроград. А вы, милостивый Государь, – обратился он к Николаю, – будьте готовы через час. К этому времени я вернусь. Попрощаться.
Братья обнялись еще раз и расстались навсегда.
Лакеи принялись, чуть ли не бегом перетаскивать багаж вниз. Когда гора вещей заполнила вестибюль чуть ли не до потолка, выяснилось грузовиков как не было, так и нет. И неизвестно, когда будут. Долгоруков несколько раз звонил в приемную правительства. Но оттуда ничего узнать не удалось. В конце концов, дежурному чиновнику гофмаршал надоел, и он приказал барышням на телефонном узле больше не соединять его с Александровским дворцом. За дело взялся начальник охраны полковник Кобылинский. После его получасовых переговоров с министерством почт и сообщений, пришли первые автомобили. Загрузили. Но куда их отправлять, опять– таки выяснить не удалось. Никто не знал, куда и в котором часу будут поданы железнодорожные составы.
В управлении николаевской железной дороги на Московском вокзале в десятый раз отвечали одно и то же: там насчет составов ничего не известно, а распоряжение об их отправке может дать только министр Коновалов или, в крайнем случае сам Керенский. На счастье, Долгорукову удалось связаться с личным секретарем Керенского. Секретарю удалось перехватить шефа в его личных апартаментах на Галерной улице. Пятнадцать минут спустя в Александровский дворец позвонили от Коновалова и сообщили, что даны два состава. И они будут находиться под парами на перегоне между Царским Селом и Александровской платформой.
– Как? Прямо в чистом поле? – не поверил Долгоруков.
– Я же ясно вам сказал: на перегоне! – огрызнулся чиновник и отключился.
Снова забегали слуги. Заревели моторы грузовиков, и снова все остановилось. Никто не мог сказать, где находится середина между Царским и Александровской. Наконец решение принял Татищев. Он приблизительно прикинул, где может быть та самая середина дистанции, съехал на одном из грузовиков с шоссе к рельсам и приказал выгружать сундуки прямо на землю. Тем временем перевалило заполночь, повеяло предрассветным холодом, звезды в небе стали постепенно тускнеть, сильно запахло полевыми цветами и травами.
Дети ежились от сырости, Анастасия даже захныкала. Очень хотел спать Алексей, хотя старался не подавать виду. Николай и Александра не знали, что и сказать детям, только повторяли: «Нужно терпеть. Это теперь наше главное занятие».
К тому же оказалось, что вся конспирация Керенского оказалась ерундой: несмотря на тяжелое предрассветное время, неподалеку стал собираться народ, наблюдавший за отъезжающими. В основном это были слуги и придворные из дворца – из тех, кто отказался добровольно отправиться в изгнание с Романовыми. Но были и местные. Сначала народ кучковался поодаль, потом стали незаметно приближаться. В конце концов, публика выстроилась полукругом около Романовых, вещей и сопровождающих. Толпа молчала, словно на похоронах. В предрассветной тишине даже было слышно коллективное дыхание собравшихся. Многие наблюдали за Романовыми с жарким любопытством, словно ожидали большего, нежели просто посадку изгнанников в поезд. У некоторых был такой вид, будто они ждали, что вместо поездов Романовым подадут виселицу.
Издалека послышался свисток, потом рев паровозов. Лязгая буксами и буферами, подошли сразу два поезда – один за другим. На стенах вагонов первого класса, выкрашенных, видимо, для той же конспирации в зеленый цвет [36] , было написано огромными белыми буквами: «Международная миссия Красного Креста». Над котлами паровозов развевались флаги – белые с красным кругом посередине.
– Япония! – недоумением отметил Николай. – Это зачем? – спросил он у Долгорукова.
36
Третий класс. Синие – второго и желтые – первого класса.
– Сказали – для нашей защиты, Ваше величество, – пожал плечами Долгоруков. – Иностранный флаг, неприкосновенность. Теперь поезд – вроде территория другого государства.
Николай усмехнулся.
– Определенно! Остается надеяться, что возможные супостаты хорошо разбираются в международном праве. И так же хорошо знают государственные флаги мира.
– Может быть, среди них кто-нибудь воевал в Манчжурии… – предположил Татищев.
Николай зябко передернул плечами.
– Полагаете, что после нашего победоносного окончания японской кампании найдутся в России люди, испытывающие если не любовь, то хотя бы уважение к японскому флагу?
Вместо ответа Татищев сказал:
– Разрешите, Ваше величество, начать погрузку.
– Пожалуйста! В этом деле я – только ваш подчиненный.
Необычайно быстро, всего через полтора часа оба состава были загружены.
– Ну – с Богом! – сказал Николай, обращаясь к семье. – Пошли.
Но тут оказалось, что попасть в вагоны не так-то просто. Лишь подойдя к дверям, высокопоставленные пассажиры осознали, что они действительно находятся в чистом поле, а не на перроне Царскосельского вокзала. Нужно было карабкаться в вагоны вверх по крутым стальным ступенькам.
Николай с девочками легко поднялись, подтягиваясь на поручнях. Алексея перенес с земли в вагон его матрос Клементий Нагорный. Но Александре, скособоченной от радикулита, попытка забраться в вагон обернулась пыткой. Наконец с помощью слуг ей удалось влезть наверх, и она сразу же заняла свое место в салоне, где она, вся в слезах от боли и унижения, легла на диван и уже не шевелилась.
Вагоны были мягкими, комфортными, однако, что-то в них появилось новое, непривычное, трудноопределимое. Позже Николай понял: запах. Пахло в комфортабельных царских вагонах не теплом, уютом и французскими духами, а нуждой, войной и страданиями. Эти вагоны, по распоряжению Александры, использовались в составе санитарных поездов. И именно этот запах помог Николаю окончательно понять: все! Жизнь царя, хоть и отрекшегося и арестованного, но все же монарха, кончилась. Отныне только испытания, возможно, страдания и муки. К ним он и жена готовились уже двенадцать лет назад, хотя надеялись, что судьба не будет к ним чрезмерно жестока. И все обойдется.