Настой из памяти и веры
Шрифт:
Полные ведра чистейшего лесного снега ставлю на печь и какое-то время наблюдаю, как тот обращается в воду. Старуха тем временем отмеряет пшеницу и дрожжи. Перебирает травы, которыми она сдабривает свое пойло, чтобы перебить сивушный запах.
– Вот времена-то настали, вот времена…
– Много работы? – спрашиваю из вежливости.
– Болтай поменьше да шевелись пошустрее, – цыкает на меня бабка и замахивается деревянной ложкой. – Послал Господь обузу на мою голову…
На нее нет смысла обижаться. По крайней мере, пока я живу под ее крышей.
Я
Между делом бабка все же сообщает мне, что приходил деревенский староста. Выходит, это его я видела, возвращаясь из леса. У сына старосты скоро свадьба, вот тот и суетится заранее. Когда зелье будет готово, заплатит мясом.
– Обещал двух поросят и четверть ягненка, – хмуро поясняет она.
При мысли о мясе на сердце становится веселей. Сколько вкусного можно будет приготовить! И супов, и жаркого, а из копытец заливного наварить! Одной утятиной и кашей можно прожить, но они успели мне осточертеть.
Старуха тяжело покачивается и стискивает пальцы на краю стола. Из ее глотки вырывается утробный вой. Подскакиваю к ней:
– Болит?
– Отстань! Уйди! О-о-о!.. Печет, печет, как Дьявол!
Волоку старуху к сундуку, на котором у нее постель, хоть она шипит и отбивается, поливая меня грязью изо рта. Потом достаю бутыль с пьяной сиренью, разматываю тряпки и принимаюсь втирать темно-коричневый липкий настой в ее пергаментную кожу. Плоти под ней почти нет, только черные корни вен оплетают кости и каменные сухожилия. Все это время ведьма не перестает голосить, разевая пасть с редкими пеньками зубов.
Иногда мне бывает искренне ее жаль. Но сейчас я хочу, чтобы она просто заткнулась.
Я отвыкла следить за временем. Никогда не знаю, который час, только наблюдаю, как светлеет и темнеет за оледеневшими оконцами хижины. Вот и теперь я понятия не имею, сколько заняло усмирение старухиной боли, но окна уже черны, и мне отчаянно хочется спать.
Старуха же, напротив, становится бодра, подвязывает по новой платок и, не слушая уговоров, ковыляет к аппарату.
– И-и-и!! Испорчено! Все испорчено! Все заново! Все ты, гадина, виновата! Оторвать бы руки твои поганые! Ох, грехи, грехи мои тяжкие!.. Чтоб ты, курва, захлебнулась!
За дверью, услышав свое прозвище, подает голос нагулявшаяся и замерзшая кошка.
Поспать мне, видимо, сегодня не судьба.
***
Неделю мы работаем, не разгибаясь. Аппарат у старухи с большим баком, но готовое зелье попадает в бутыли по капельке, просачиваясь через слой древесного угля. В землянке душно и пахнет брагой.
Старуха водит заскорузлым пальцем по страницам старой тетради – там у нее записаны все пропорции. Сначала она гонит мутную брагу, потом фильтрует и отстаивает ее, а потом еще сдабривает настоями. Вот и сейчас старая ведьма высчитывает, сколько полынной настойки нужно добавить к пойлу, чтобы все напились достаточно для веселой свадьбы и недостаточно для поножовщины.
Я устроилась промывать пшено прямо на полу, поставив корыто между коленей. Видела бы меня сейчас пани Ковальская! Или наша пани Мельцаж-Пассаж. Их обеих точно хватил бы удар. Волосы у меня стоят дыбом, лицо и шея в испарине, а юбка, чтобы не замочить, задрана до самых подвязок.
Вода на первую промывку совсем грязная, в ней то и дело всплывает разная шелуха, которую надо отлавливать, иначе она может испортить целую бутыль.
Да-да, именно таким и должны заниматься выпускницы пансиона Блаженной Иоанны – в глухом лесу гнать самогон для деревенской свадьбы. Вот только я не выпускница. Боюсь, в этом году выпуска там не будет вовсе.
Я запускаю пальцы в мокрое зерно, наслаждаясь его округлой вязкостью. Так впадают в дрему, перебирая четки.
В этот момент раздается стук и почти одновременно открывается дверь. Меня хлещет холодом.
– Ну что, девоньки? Кипит работа?
Староста приходил уже дважды и все с одними и теми же словами. В точности как наша директриса повторяла одно и то же, потому что ей было все равно, что мы ответим.
– Закрой, закрой, чтоб тебя! – верещит бабка. – Кости мне застудишь!
– Не шуми, мать, – похохатывает староста.
Никакая она ему не мать, он просто говорит так для красного словца.
Наверное, я слишком пристально смотрю на его одутловатое и красное с мороза лицо, так что он замечает и поворачивается в мою сторону. И глядит. Дольше, чем мельком. Меня передергивает, как от холода. Отворачиваюсь и одергиваю юбку, чтобы прикрыть колени. Старуха встает между нами, уперев костлявые руки в бока.
– Нечего туда-сюда шастать! Будет готово – пришлешь телегу и оплату. Все, как договаривались. Тоже мне, взял моду…
– Ну, ты ж меня знаешь! Люблю, чтобы за всем присмотр был.
– За домом своим присматривай,– припечатывает его старуха.
Они обмениваются еще несколькими добрососедскими любезностями, и староста убирается восвояси. Старуха смотрит ему вслед через проталину в замерзшем окне.
– Что б ему пусто было, – бормочет она под нос, и тут же напускается на меня: – А ты хороша! Сидит, ноги расставила! Передом думаешь?!
С этими словами она хлещет меня по голове и плечам ветхим полотенцем.
– Прекратите!
– Будешь знать, будешь знать!
– Хватит!
Серая вода с шелухой плещет через край корыта и заливает пол. Мы со старухой бросаемся ее вытирать. Когда все убрано, старая отшельница изможденно приваливается к боку печи.
– Не показывайся на глаза старосте. И от его дружков подальше держись.
***
Постепенно приготовление зелья переходит в фазу ожидания. Уже не нужно ничего мыть и крошить, только наблюдать. На старуху это действует дурно. Пока она крутилась, то легче переносила и приступы, и себя саму. Теперь же ей нечем заняться, так что она вернулась к своему самому любимому занятию – выпивке.