Настой из памяти и веры
Шрифт:
– Вы меня слышите?
Вокруг пятна. Неясные пятна света и цвета. Цветы. Две увядшие лилии склонили головки на серый саван. Окно старой капеллы ломает пространство на куски, окрашивая их в радужные оттенки.
– Вы слышите меня?
Под саваном скрыто чье-то лицо. Хочу его видеть. Я уже давно ничего так не хотела, как увидеть это лицо под саваном. Склоняюсь ниже и лилии приходят в движение. Теперь это не лилии, а два богомола-альбиноса. Они хватают ткань вместо меня. Они…
Я слышу стук. Меня швыряет назад и захлестывает водой.
– Вернитесь!
Вода
– Поднимите, поднимите ее! В конце концов! Подайте карту. К чему такая дозировка? Вы хотите проблем?!
Что-то вытягивает меня на поверхность, выбрасывает на берег.
– Нет, пока она в таком состоянии…
От моего тела отделяются руки. Отделяются ноги. Остается только фарфоровая голова с конским волосом вместо кудрей и мягкое набивное тельце.
– Конечно, отклонить иск! Мне все равно, шлите их к черту. Со дня на день…
Наконец, они исчезают, оставив меня одну. Черный саван укрывает мне лицо. Так спокойно. Слава богу.
***
Просыпаюсь от жажды. Как ни странно, почти ощущаю себя. Я отвыкла. Проверяю, все ли части тела на месте. Голова тяжелая, будто хмельная. Кажется, солнце из окна напекло макушку. Откуда я знаю об окне и солнце? Просто знаю. Волосы занавешивают мне обзор. Их так и не обрезали. Из-за них было так много шума. Шумела не я, и об этом я тоже просто знаю.
Лежу на койке лицом вниз. Я смята, пережевана, скомкана. Я жива.
Хочу пить. Язык на вкус, как гнилой. Губы полопались и царапают одна другую.
Пытаюсь коснуться их рукой и тут понимаю, что не могу. Я даже не чувствую пальцев. С трудом поворачиваю голову, поднимаю глаза. Волосы все также мешают обзору, но этого достаточно, чтобы понять – меня привязали к кровати. Опять. Чтобы убедиться в этом, пробую шевельнуть и ногами. Прекрасно, Магда. Ты снова попалась.
Теперь придется лежать и смирно ждать, когда медицинская сестра дойдет до моей палаты. А это может произойти не скоро, ведь она в самом дальнем конце коридора. Потом все будет зависеть от везения. Одна дежурная сестра сразу велит меня освободить, даст воды и позволит дойти до туалета. Если другая, то придется терпеть. Нельзя ни о чем просить, нельзя жаловаться. Здесь вообще опасно как-либо проявлять себя.
Что бы я ни делала, все оборачивается против меня. Когда – а это бывает редко – у меня хороший аппетит, у меня отбирают еду. Если я не хочу есть – ее впихивают в глотку силком. Улыбаюсь или плачу – меня пичкают успокоительным. Сижу тихо – тормошат.
Едва мне начинает казаться, что я могла бы рассказать свою историю, мне начинают задавать вопросы, от которых только хуже:
– То есть, никто не заставлял тебя убивать того мужчину, доктора?
– Так ты поняла, что твоя подруга еще жива после падения и просто смотрела?
От этих вопросов я путаюсь в мыслях, впадаю в отчаяние. Начинаю кричать. Тогда меня хватают, волокут, швыряют в ледяную ванну. А когда вытаскивают – прямо в холодной и мокрой одежде, я уже ни о чем не думаю, ничего не желаю.
Когда-то я была сильной. Я помню. Внутри у меня точно тлел неугасимый злой уголек. Теперь от того угля ничего не осталось, только шрам от ожога.
Мне тяжело долго держать глаза открытыми, поэтому я их прикрываю. Чувствую, как солнце ползает за окном и по моей гудящей голове, но не могу уловить ход времени… Оно давно стало вязким, неузнаваемым. Или недавно…
Снаружи поворачивается ключ и гремит щеколда. Моя комнатушка быстро заполняется звуками, тенями и резким химическим запахом, целым букетом неповторимых ароматов: хлор, желчь, и что-то еще резкое, аммиачное.
– А вот и моя принцесса. Опять набедокурила, милая? – воркует знакомый голос.
Однако, мне везет. Отозваться я не могу, только мычу что-то высохшим ртом. Чувствую, как ослабляются ремни на руках и ногах, но пошевелить ими так и не удается – затекли. В туалет меня тащат волоком, также обратно.
Все, что происходит с пациентом за стенами психиатрической больницы – одно сплошное унижение. Каждое простое действие оборачивается фарсом, пародией и повторяющейся пыткой. Отсыхает все, что делало тебя человеком, остается только стыд, стыд, бесконечный стыд, но вскоре отмирает и он.
Меня поят из чашки. Воды сначала дают совсем чуть-чуть, значит, я провалялась больше суток. После суток без воды много пить нельзя, это я уже узнала. Как и то, что животом вниз привязывают, чтобы больные случайно не захлебнулись рвотой. Такое часто случается, если не доглядеть.
Сегодняшняя медсестра старше своей товарки. У нее круглое розовое лицо и прозрачные вечно удивленные глаза, а перечного света волосы гладко зачесаны и их почти не видно из-под накрахмаленной шапочки. Она кажется добренькой, но я не верю в эту показную доброту. Отучилась.
– Сама? – уже привычно спрашивает она меня, протягивая гребень.
Киваю, тихо бормоча слова благодарности. Нельзя молчать, когда обращаются. Нельзя говорить, когда не спрашивают. Это ненормально.
Не терплю, чтобы меня расчесывали, я могу справиться с этим сама. Как и со многим другим, если они прекратят пичкать меня лекарствами и мучить водой. Я все еще в это верю, пусть безнадежно и слишком упрямо. Верю, что мой разум не угас.
Гребень сухой и шершавый на ощупь, с редкими зубцами. Я беру в одну ладонь прядь и начинаю распутывать ее, начиная с кончиков. Медсестра сидит на стуле напротив, чинно сложив руки на коленях, медбратья стоят у дверей. И все они наблюдают за каждым моим движением. Следят, чтобы я не натворила глупостей.
Стараюсь сфокусировать взгляд на кончиках. На узлах и нитках, на дорожках, на прожилках рек на карте и черных капиллярах. Нет, я слишком долго просто смотрю. Я справлюсь.
И все же, почему меня не остригли? Сквозь решетку в верхней части двери моей палаты я видела других больных, тех, кому разрешено передвигаться самостоятельно. Иногда они сами заглядывали ко мне, пытаясь просунуть любопытные лица между прутьев.