Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без
Шрифт:
И действительно не забыли; приезжая позже в Святогорский монастырь, Наталья Николаевна каждый раз заставала там кого-то из мужиков с женами и детьми, люди приходили на могилу Пушкина, словно к кому-то родному, подолгу сидели, разговаривая о нем. И не раз же были слышны строчки тех самым пушкинских сказок, которые так любила сама Наталья Николаевна: о колдуне, несущем богатыря на своей бороде, о спящей царевне, о Царевне-Лебедь…
Во время торжественных мероприятий она стойко держалась, а вот на следующий день, приехав на могилу одна, долго и навзрыд плакала, обняв теперь уже памятник. В стороне, тихонько переговариваясь, стояли два монаха:
– Как убивается, сердешная…
– Без мужа-то с четырьмя детишками одной… И такая молодая…
Наконец отправились в свою Вену Фризенгофы, Наталья Ивановна прощалась с Натальей Николаевной и Александрой со слезами, словно предчувствуя, что больше их не увидит… Провожали Фризенгофов всей семьей далеко, насколько возможно пешком. Обратно шли тихо, молча… Скоро и самим пора уезжать, да как, если Дмитрий Николаевич денег так и не прислал, зато теперь обещал прислать лошадей.
Это сообщение повергло Наталью Николаевну в ужас, лошади были нужны летом, а оставлять их в Михайловском в зиму значило основательно ремонтировать конюшню, закупать овес, спешно косить сено, а пора сенокоса давно прошла, брать конюха… Это все расходы и расходы.
Брату полетело письмо с просьбой теперь уже не присылать лошадей, оставив их в Заводе…
Следом за Фризенгофами уехал и Сергей Львович. Удивительно, он не задумался, что будет делать в деревне в обветшалом, продуваемом всеми ветрами доме, совершенно без денег и припасов, его сноха с внуками. Сергей Львович был занят своими душевными переживаниями, ведь Машенька Осипова посмеялась над его предложением руки и сердца.
Он увез расписку Натальи Николаевны и обещал приехать на следующий год снова….
Она смотрела вслед свекру с тоской, самим уезжать было не на что, долг отдавать Прасковье Александровне тоже. Не на что было и самим жить до сентября… Мало того, в сентябре собирался приехать Вяземский, а ему должны более 2000 рублей. Безденежье и долги не желали отпускать семью Пушкина даже после его смерти.
Вяземский действительно приехал в конце сентября, прожил неделю, посетив могилу Пушкина и поухаживав за его вдовой. Долг ему, конечно, не вернули… Он на немедленный возврат, вероятно, и не надеялся, но помочь вдове уже больше не мог.
А она оказалась в совершенно бедственном положении.
За дверью в передней переговаривались горничная с дядькой Никитой.
– Да нету, дал, кабы были! Сама же знаешь, что для деток Александра Сергеевича ничего бы не пожалел.
– И у меня больше ничего нет. Что же делать?
Наталья Николаевна поняла, что речь идет о деньгах, слуги обсуждали свою невозможность ей помочь. Толкнула дверь, вышла в переднюю, плотно прикрыла дверь за собой, ни к чему слушать остальным.
– Я больше ни у кого денег занимать не стану, отдавать нечем. Будем жить скромно.
– Да мы, барыня, и так скромно живем. Только вон Марьяна говорит, что на завтра и чаю больше нет, нечего на стол подавать. И свечи сегодня последние в канделябры поставили.
Наталья Николаевна в растерянности замерла. Нет чая и свечей… но Вяземский пробудет еще день, отправится только послезавтра, так собирался.
– Барыня, можно листики смородиновые заварить… И еще кое-какие травки… даже полезней.
Она нервно рассмеялась: конечно, можно, самим так и придется делать, но Вяземскому на стол отвар из смородинового куста не поставишь и лучину в углу не зажжешь. И вдруг решилась:
– Никита, отправь кого-нибудь со мной в Тригорское, я одна боюсь.
– Да куда же, барыня, скажите, что надо, мы сами сходим.
Хотелось сказать, что надо денег, но Наталья Николаевна усмехнулась:
– Много что надо, только просить через кого-то негоже. Сама схожу.
Наталья Николаевна принесла из Тригорского чаю и свечей. Евпраксия Николаевна, увидев так поздно на пороге соседку, ахнула:
– Что случилось?!
– Нет, нет, ничего. Я к вам с просьбой… По недогляду у нас не оказалось ни чаю, ни свечей, а дома гость. Вы знаете: Вяземский приехал. Не дадите ли несколько… Право, неловко просить, очень неловко, да только где сейчас возьмешь?
– Прислали бы кого из слуг, что же самой бегать?
И вдруг Евпраксия Николаевна поняла:
– Вам, может, деньги нужны? Немного дать могу…
– Нет, нет! – быстро отказалась Пушкина. Она не могла сказать, что еще не отдала и неизвестно когда отдаст прежний долг Прасковье Александровне. В глазах стояли слезы…
Она несла домой чай и свечи и тихо плакала. Азя встретила сестру на крыльце:
– Что случилось, куда ты ходила почти ночью?
– Азя, еще одни гости заставят меня побираться по деревням у мужиков…
Она сунула сестре в руки пакет с чаем и свечами, села на ступеньки крыльца и расплакалась окончательно.
Дмитрий денег не слал, занимать больше не у кого и не подо что, возвращаться в Петербург тоже не на что. Но и в Михайловском оставаться тоже невозможно, дом непригоден для жизни зимой.
Просить помощи у Вяземского невозможно, даже если и были бы у него свободные деньги, от самого Вяземского Наталье Николаевне хотелось держаться подальше. Не будь у нее так мало настоящих друзей, как та же Вера Федоровна Вяземская, несмотря на дружбу ее мужа с Пушкиным, а вернее, прежде всего из-за нее, Наталья Николаевна порвала бы с князем все отношения.
Дело в том, что Петр Андреевич, и при жизни Пушкина весьма волочившийся за его женой, теперь объяснялся в любви почти открыто. Пока эти объяснения в письмах и на словах облечены в шутку, но ненадолго. «Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих…» «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас…» «Прошу поверить тому, во что вы не верите, то есть, тому, что я вам душевно предан…» И наконец: «Вы мое солнце, вы мой воздух, моя музыка, моя поэзия… я вас обожаю! Я вас по-прежнему обожаю!».