Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без
Шрифт:
Но в Тригорском летом всегда дочь Прасковьи Александровны Евпраксия Николаевна Вревская. Она сама всем рассказывала, что Пушкин перед дуэлью обедал у брата ее мужа Сердобина. Сама Евпраксия в это время была в Петербурге и о дуэли якобы знала. Услышав об этом, Наталья Николаевна даже закричала: «Что же не остановила?!» Но у Вревской хватало ума только на то, чтобы обвинять жену Пушкина.
Видеть ту, что могла задержать Пушкина, сообщить о дуэли и тем самым расстроить ее, для Натальи Николаевны было невыносимо, потому в Тригорское она не стремилась. Хотя там тоже все дышало Пушкиным – скамья, так похожая на описанную в «Онегине», барский дом словно оттуда же… А еще липовая аллея, где Пушкин прогуливался с Керн… и это тоже больно. Больно вспоминать все, что касалось его увлечений, пусть и бывших до нее…
Добрые отношения с хозяевами Тригорского сложились не сразу, каждый словно тянул память Пушкина на себя, самим себе и невольно другим доказывая, что именно с ним или с ней Пушкин был особо близок и откровенен. Слушая Осиповых, Наталья Николаевна понимала, что они ничего не знают о настоящем Пушкине последних его лет. Но сказать правду не могла, ее же первую и осудили бы.
Не хватало денег? Пока не был женат да не наплодил детей, небось хватало. Брал, конечно, в долг, и частенько, да только как получит за какое-то стихотворение или поэму, так и отдаст.
И от родителей помощи не ждал, и имения не закладывал, жил на свои литературные труды. Конечно, на детей и особенно жену в Петербурге вон какие деньжищи нужны! Придворные балы нарядов требуют, выездки, украшений, трат на парикмахеров, слуг… да мало ли на что! А писать когда, если Пушкин то и дело при дворе? К тому же все эти скандалы и слухи вокруг его красавицы-жены…
Вот и получалось: что погубило поэта? Женитьба. Кто погубил? Жена. Из-за нее Пушкин почти не писал, бросился в издательскую деятельность, а потом и вовсе стрелялся.
Наталья Николаевна понимала, что каждому объяснить не сможет, да и не поверят, а потому предпочитала прятаться от людской молвы, надеясь, что со временем та просто стихнет.
В Михайловском кому-то и что-то доказывать не хотелось вовсе, здесь над всеми помыслами безраздельно царил Пушкин. Его именем, его поэзией было проникнуто все: дом, окрестности, казалось, сам воздух Михайловского и Тригорского. И это хорошо, что хозяева Тригорского так ревниво оберегали память о Пушкине, связывая с ним аллеи парка, дорожки, даже скамью или отдельные деревья.
Издали слышны детские крики – Пушкины во что-то играли. Наталья Николаевна улыбнулась: им куда вольготней здесь на природе, чем в душном, пыльном Петербурге. У всех на щеках немедленно появился здоровый румянец, глаза блестят, лица загорели на солнышке…
Но, подойдя ближе к огромному раскидистому дубу, который так любил Пушкин, она обмерла: на нижнем, но находящемся довольно высоко суку сидела Маша, причем сидела, не держась за ствол! Ее руки были заняты большим гребнем, которым девочка водила по волосам, видно изображая расчесывание.
Вокруг самого дуба на четвереньках ползал Гриша и отчаянно мяукал, а Саша и Таша что-то выискивали в траве.
Маша сверху давала советы брату:
– Ты не орать, как мартовский кот, должен, а сказки рассказывать. Или песнь завести…
Старший брат отвлекся от поисков:
– Только пусть не поет! Ему медведь на ухо наступил.
И тут же, в свою очередь, получил замечание от самой младшей сестрицы:
– Сашка, ты все следы затоптал, как слон!
Наталья Николаевна застыла, с трудом сдерживая слезы – дети играли «в Пушкина». Какая память об отце могла быть лучше, чем вот эти игры его собственных детей!
В предыдущий вечер Наталья Николаевна читала им (в который уже раз!) «Руслана и Людмилу», из которой дети больше всего любили то самое вступление про Лукоморье и дуб зеленый… Завязался спор, тот ли это дуб, что стоит отдельно на пригорке. Саша возражал, что там нет ветвей, на которых сидеть можно. Маша доказывала, что есть, только высоковато, но это потому, что дуб подрос. Потом они еще обсуждали, как должны выглядеть невиданные звери…
Первой мать заметил бедный Гриша, которого все критиковали за исполнение роли ученого кота, он поднялся с четверенек и бросился к Наталье Николаевне:
– Мама!
Следом раздались два отчаянных вопля, один Ташин: «Следы!», а второй едва не рухнувшей вниз Маши. Видно, русалка потеряла равновесие. Пришлось русалочьей матери вытягивать вверх руки:
– Слезай или вообще прыгай, я удержу.
Подскочил помогать и старший брат:
– И я удержу.
Тут же рядом, забыв о затоптанных следах, оказались и младшие:
– И я! И я!
Маша повисла на руках и спрыгнула в руки матери и братьев. Все кучей повалились на траву, смеху было…
Отсмеявшись, Наталья Николаевна вздохнула:
– А следы-то мы затоптали…
Маленькая Таша махнула рукой:
– Новые найдем.
– А зверей видели?
Старший брат, снимая с головы и плеч ветки, видно помогавшие ему выглядеть лешим, мимоходом кивнул на заросли:
– Таша там видела…
Наталья Николаевна сделала страшные глаза:
– И какие они?
Дети включились в продолжение игры, тоже сделали большие глаза, растопырили руки и шепотом начали объяснять:
– Они… такие… такие…
– Может, дядьку Никиту позвать, чтобы пугнул?
– Нет, мама, что ты! Испугаешь, больше не придут!
Наталья Николаевна подумала, что дети правы, в Михайловском никого нельзя пугать и ничего менять, здесь должно все остаться пушкинским, таким, как видел его Александр Сергеевич.
– Может, им угощенье оставить?
– А что? Что едят невиданные звери?
Принялись горячо обсуждать, что же могут есть эти самые звери.
В конце концов решили оставить на ночь молочка. Вечером торжественно пристроили в траве плошку, налили из кринки молока и на цыпочках удалились, позволяя невиданным зверям отужинать.