Наука Ренессанса. Триумфальные открытия и достижения естествознания времен Парацельса и Галилея. 1450–1630

Боас Холл Мари

«Где ты найдешь свободу и самостоятельность, как в Венеции?.. Сейчас ты служишь своему правителю, великому человеку, достойному, молодому, умеющему держать слово. Здесь у тебя есть власть над теми, кто управляет другими, ты сам себе хозяин, ты властелин вселенной» [200] .

Затем он добавляет с явной угрозой: «Меня очень тревожит, что ты будешь жить там, где авторитет друзей-иезуитов имеет большой вес». Галилей был слишком доволен жизнью, чтобы прислушаться к таким предостережениям, особенно теперь, когда ему удалось добиться прогресса с философами Пизы, которые медленно, но верно обращались в новую веру. Теперь многие из них (по словам Галилея), взглянув на небеса, сначала видят Луну, Млечный Путь и звезды Медичи, на которые они отказывались смотреть в телескоп.

200

Opere. IX. P. 170–172; Discoveries and Opinions. P. 67.

Во Флоренции Галилей начинает работать в весьма благоприятной обстановке. Ему хотелось выяснить,

не имеют ли и другие планеты лун, как Земля и Юпитер. В этом плане многообещающим показался один только Сатурн, но его появления были дразняще неопределенными. Сначала Галилей заметил два спутника, но скоро обнаружил, что они изменили форму, держась вблизи планеты. Очень осторожно и, возможно, чтобы подразнить Кеплера, Галилей объявил о своем открытии в запутанной анаграмме, которую отправил ему, а несколько месяцев спустя публично разъяснил, когда обрел уверенность. (Он так никогда и не узнал, что у Сатурна не спутники, а кольца.) Открытие показалось доказательством того, что не только Юпитер, но и другие планеты имеют луны. Следующее открытие Галилея было важнее во всех отношениях: он снова едва поверил своим глазам и опять объявил о своем открытии сначала в анаграмме, отложив ее объяснения до того момента, когда уверился в точности наблюдения. Оказалось, что у Венеры есть фазы, как у Луны. Доводом против системы Коперника всегда являлось то, что Венера не меняет яркость. Теперь Галилей смог показать (хотя только с помощью своего самого лучшего телескопа), что в соответствии с циклом фаз

Венера кажется «полной» (и потому самой большой и самой яркой), когда расположена дальше всего от Земли [201] . Возможностям телескопа не было предела.

Последователей у Галилея с каждым днем становилось все больше, даже в Риме. Из-за того, что произошло позже, многие не помнят, что вначале отношения Галилея с церковью были на удивление доброжелательными. Математики в иезуитском колледже в Риме считались самыми компетентными в Италии. Один из них – Клавий (1537–1612), в свое время производивший окончательные расчеты для григорианского календаря, вскоре признал открытия Галилея, и другие последовали его примеру. Они с готовностью приветствовали все новые астрономические знания, хотя сами оставались поклонниками геостатической системы. Галилей пожелал возобновить отношения с Клавием, которого знал прежде. Он надеялся повлиять на высшие церковные круги, поскольку церковь всегда проявляла интерес к астрономии. Не исключено, что Галилей планировал убедить Папу в необходимости принятия системы Коперника, о которой он официально никогда не высказывал своего мнения. Его визит в Рим весной 1611 года имел триумфальный успех. Иезуиты были сердечны, глава колледжа – кардинал Беллармини (154621), получивший заверения математиков в истинности наблюдений Галилея, проявил дружелюбие. В то же время антиклерикальная Линчейская академия признала его своим членом и назвала его подзорную трубу телескопом. Галилей чрезвычайно гордился своим новым статусом и впоследствии часто называл себя Lyncean академиком.

201

Discoveries and Opinions. P. 87—144.

После столь блистательного триумфа Галилей вернулся во Флоренцию и оказался втянутым в полемику, которая угрожала стать бесконечной. Он любил дискуссии, но не терпел дураков и чувствовал необходимость защищать свою научную репутацию. Но главное, эта дискуссия

была космологической. Даже раньше, чем он стал защищать Коперника, Галилей начал критиковать Аристотеля, и теперь два аспекта дебатов сблизились. Сначала имела место антиаристотелевская дискуссия о погруженных в воду телах, которая началась за столом великого герцога обсуждением вопроса, почему лед плавает в охлаждающемся напитке. После публикации в 1612 году трактата Галилея «Серьезный разговор о плавающих телах» (Discourse on Floating Bodies) она продолжилась с еще большим накалом из-за упорного желания Галилея писать на итальянском языке – так он мог обратиться к образованным классам через головы традиционных ученых.

В 1613 году был опубликован трактат в форме писем Галилея «История и демонстрация, касающаяся солнечных пятен и их явления» (History and Demonstration Concerning Sunspots and their Phenomena). Его появление спровоцировала книга, в которой германский иезуит Кристофер Шейнер (1573–1650) объявлял о своем открытии этого явления. Галилей заявил о своем приоритете, поскольку, по его утверждению, он наблюдал пятна тремя неделями ранее (на самом деле пятна на Солнце наблюдались уже много столетий невооруженным взглядом, а германский астроном Йоганн Фабрициус первым опубликовал отчет о наблюдениях солнечных пятен при посредстве телескопа в 1611 г.). Но проблема приоритета вскоре уступила место более интересному вопросу трактовки. Шейнер решил, что наилучший и самый безопасный вывод заключается в следующем: пятна – это небольшие тела, двигающиеся вокруг Солнца, которое имеет спутники, как и другие планеты. Галилей решительно отрицал этот вывод, имеющий антикоперниковский смысл, и настаивал (правильно), что пятна находились непосредственно на Солнце, подтверждая свои слова вычислениями, основанными на законах математической оптики. Он так и не понял их точной природы, но считал их именно пятнами, несовершенствами, существование которых опровергало теорию Аристотеля о небесном совершенстве. Он также использовал видимое перемещение пятен в качестве доказательства вращения Солнца вокруг своей оси. Галилей снова располагал доводами, которые могли быть использованы против Аристотеля – или, скорее, против его последователей. Он заметил (как часто делал позже), что Аристотель был слишком разумным, чтобы принять идеи, выдвинутые от его имени. Вдохновленный убедительностью собственных доказательств, Галилей посчитал своевременным обнародование своих открытий, касающихся Венеры и Сатурна. Он писал:

«И возможно, эта планета тоже, не менее чем рогатая Венера, идеально согласовывается с великой системой Коперника, для глобального применения доктрины которого теперь подули благоприятные бризы, и можно не бояться облаков и встречного ветра» [202] .

Галилей был решительно настроен на продолжение обсуждения коперниковской системы, избрав для этого собственный путь: приводя в качестве доводов наблюдения и апеллируя к разуму и здравому смыслу образованной итальянской публики. Если к тому же он мог дискредитировать антикоперниканцев – насмешками или логическими аргументами, – задача облегчалась.

202

Letters on Sunspots. P. 144.

Такой путь представлялся ему совершенно безопасным. Хотя старый друг Галилея Клавий к этому времени уже умер, иезуиты в Риме продолжали благосклонно принимать его новые открытия, правда, отвергали их толкование. Периодически имели место нападки – церковные и академические – на Галилея и его опасные доктрины, но они всего лишь подогревали интерес. По мере повышения информированности широкой публики неизбежно возникают вопросы и начинаются обсуждения взаимоотношений теории Коперника и Библии, науки и пророчеств. После того как один из его учеников был вызван для объяснения проблемы в суд, Галилей сделал глубокий ее анализ, привел убедительные доводы как в защиту независимости научных исследований, так и сочетаемости теории Коперника и Священного Писания. После расширения и редактирования текста трактат стал «Письмом великой герцогине Кристине». Галилей писал с убежденностью, хотя один из его главных доводов был основан на несколько легкомысленной эпиграмме кардинала Барония: «Цель Святого Духа – научить нас, как двигаться к небесам, а не как двигаются небеса». Он утверждал, что Библия – не научный текст, поэтому не следует считать случайные фразы научными утверждениями. Далее он разумно отмечал, что, если научная теория ложна, ее можно опровергнуть доказательством, а если ее можно опровергнуть доказательством, она не может быть опасной. (Но Галилей не сумел понять, что неспособность ученого выдвинуть противоположную гипотезу не означает правильности его первоначальных объяснений.) В заключение Галилей использовал старый традиционный аргумент: если природа и Священное Писание – два божественных творения, они должны дать разумному читателю те же выводы. Но если его оппоненты в каждом случае полагались на свидетельства Священного Писания, Галилей предпочитал свидетельства, основанные на ощущениях. Друзья Галилея и тосканский двор благосклонно приняли это сочинение. Но только написать его было неразумным решением, хотя предназначалось оно только для очень узкого круга лиц. Ведь здесь Галилей ступил на теологическую почву, и его научная репутация не давала ему права соперничать с установившейся клерикальной властью.

После «Письма» нападки на Галилея активизировались. Доминиканский проповедник произнес страстную проповедь, направленную против Коперника, Галилея и всех математиков, назвав их врагами христианской веры, ведущими подрывную антигосударственную деятельность. Вскоре после этого копия письма Галилея о науке и религии была направлена в священную канцелярию. В ответ Галилей усовершенствовал первоначальный вариант. Внешне он не казался обеспокоенным тем фактом, что для антикоперниканцев он стал главным и самым опасным выразителем идей Коперника. Римские друзья ученого пытались заставить его прекратить столь открытые враждебные действия. Принц Чези, покровитель Линчейской академии, писал:

«Враги знаний, которые поставили своей целью мешать вам в ваших героических и чрезвычайно полезных трудах, являются вероломными и фанатичными существами, которые никогда не успокоятся, и лучший способ борьбы с ними – не обращать на них внимания. Позаботьтесь о себе, чтобы вы смогли завершить свои книги и дать их миру, несмотря на все их попытки» [203] .

Это был весьма тактичный способ напомнить Галилею, что он обещал дать миру большую серию трактатов, но пока не слишком далеко продвинулся на этом пути. Кроме того, Чези напомнил ему, что кардинал Беллармини, хотя и был человеком, восприимчивым к новым идеям, все же всегда утверждал, что коперниканизм противоречит Священному Писанию, правда, является интересной математической гипотезой. Слишком явная дерзость могла натолкнуть Беллармини и других на мысль, что открытая дискуссия, которую церковь пока допускала, может представлять угрозу для веры. Кардинал Барберини сказал другу Галилея: лучше заниматься математической астрономией, чем пытаться обратить теологов в другую веру. Тем более что нередко надежный научный довод затем неузнаваемо искажался в процессе популяризации. Это был первый угрожающий намек Галилею, потому что он писал на итальянском языке, для неученых людей, которые не всегда знали, насколько далеко можно заходить в научных умозаключениях, чтобы это было безопасным.

203

Письмо от 12 января 1615 г.

Труды Галилея обеспечивали доводы в пользу коперниканизма, и это автоматически делало их автора самым опасным коперниканцем с точки зрения духовенства. Как будто для подтверждения этого факта в Неаполе был опубликован очерк, написанный кармелитским монахом отцом Фоскарини, в котором он использовал наблюдения Галилея в качестве доказательства истинности доктрины Коперника. В то же время Фоскарини утверждал, что коперниканизм вовсе не противоречит Священному Писанию. Фоскарини поинтересовался мнением кардинала Беллармини, и тот ответил, что любое обсуждение этих вопросов приемлемо, если дискуссия ведется в гипотетическом или чисто математическом аспекте. Как выразился Беллармини: