Наваждение Люмаса
Шрифт:
Я наморщила лоб.
— Думаю, ты знаешь об этом столько же, сколько и я.
— Почему?
— Ну, ты ведь был в моем сознании. Ты должен знать все.
— Вряд ли я знаю все, — сказал он. — У тебя очень сложное сознание. Все, что я знаю о тебе… Все это одновременно реально и нереально. Нет… Это не слишком удачное описание. Твое сознание как будто бы немного призрачно. Как будто бы я думал, что я в нем, думал, что я — это ты, но потом — раз! — и все превращалось в обыкновенный сон. Я помню все подробности, но пока не знаю, как связать их друг с другом. Больше мне это никак не описать.
Я вспоминаю момент, когда он вошел в меня там, на поляне, и я осознавала, что наши действия не имеют отношения к физическому миру. Я была пустотой, а он — всем, что есть на свете реального, и его проникновение в меня было похоже на то, как если бы самое большое присутствие наполняло собой самое малое отсутствие. Наши сознания занимались друг с другом любовью, и, кончив, я увидела всю его жизнь так, как будто бы я — это он, и я умираю.
Я почувствовала унижение от отцовского ремня.
Я узнала, что значит настоящий голод.
Я ходила босиком по коричневой пыльной земле.
Я держала червяков под предлогом выполнения школьного задания, но вообще-то считала их своими домашними животными.
Напившись, отец расколотил домик для червей.
Мама на это ничего не сказала.
(Теперь они оба умерли, но я не скучаю по ним; я скучаю по тому, что могло бы быть.)
Жаркие, влажные вечера, когда двоюродные братья и сестры оставались у нас ночевать.
Истории о привидениях, от которых мне становилось страшно.
Колокольчик, в который я звонил во время службы, когда был министрантом.
Холодная, отзывающаяся эхом церковь, и то, как она утешала меня, — ведь жестокость в Библии настолько масштабна, что в сравнении с ней проделки моего отца казались сущим пустяком. Я вывернул свою жизнь наизнанку: реальное стало в ней нереальным, то, что говорили в церкви, было правдой, а все остальное — ложью.
Отец никогда не говорил, что гордится мной, — даже когда я ради него стал посещать церковь, потому что видел, что это единственное, что его интересует; ведь он не играл ни в регби, ни в крикет и утверждал, что спорт — это для геев, а искусство — для извращенцев и что школа не готовит к жизни в реальном мире, а мужчины должны работать и молиться — и больше ничего. Пункт о злоупотреблении алкоголем в его жизненной философии почему-то отсутствовал.
Ночь, когда я рассказал двоюродным братьям и сестрам о Святом Духе, чтобы их напугать.
Еще один случай — когда я сказал им, что все они отправятся в ад.
Как я, по совершенно случайным причинам, решил поступить в семинарию.
Как однажды утром отец обнаружил меня в одной постели с Марти, моим двоюродным братом.
Пустой взгляд в его глазах, когда он смотрел на меня после этого.
Попытки очиститься. Пусто. Пусто. Пусто.
Взрослая жизнь: стараюсь стать отцом для всех людей…
Но смотрю на женщин. Пробую мастурбировать, но ненавижу себя.
Пробую самобичевание. Но от этого лишь еще больше распаляюсь.
Узнав, что деревенский священник изнасиловал мою сестру, чувствую себя так, как будто это сделал я сам.
Отец отрекается от церкви.
Теперь мой отец — Господь Бог.
Я должен очистить свою жизнь от всякого желания.
(…)
Я знаю его, но знаю далеко не все: слишком мало я была подключена к его сознанию. Я не знаю того, что в промежутках. Есть еще бескрайнее множество знаний о нем, которых у меня нет. И они нужны мне немедленно — нужны так же сильно, как воздух.
Мы снова в городе — идем к тому месту, где находится вход в нору Аполлона Сминфея. Но ее там больше нет, хотя в остальном улица выглядит точно так же. Это здесь я оказалась, когда вышла в тропосферу из дома Берлема и Луры. Чтобы вернуться в физический мир, нужно просто идти и идти вперед. Можно вернуться обратно и сказать Берлему и Луре, что у меня ничего не получилось. Тогда Адам мог бы жить в тропосфере, и я бы стала наведываться к нему сюда.
Но это невозможно. Ведь тогда он стал бы всего лишь моим воспоминанием.
— Почему ты меня не ненавидишь? — спросила я, хотя уже и так знала ответ.
— Ты о чем?
Он сжимал мою руку так сильно, что казалось, вот-вот ее сломает. Ну и пусть.
— Ну, ведь ты теперь все знаешь. Про весь мой секс. Про… Про все.
— Но я ведь все понимаю, — сказал он. — Я знаю тебя.
— Да. Я понимаю, о чем ты.
Мы остановились у входа в ломбард. Не знаю почему. Потом я увидела, что где-то внутри ломбарда светится кафе. Опять какие-то проблемы с измерениями.
— Может, выпьем кофе на дорожку? — спросил Адам.
— Тропосферный кофе, — обрадовалась я. — Как от такого отказаться?
Мы сели за столик на террасе и после нескольких попыток выяснили, что достаточно просто подумать о кофе — и он тут же появится. То есть, конечно, не просто подумать, а подумать и поверить в то, что он появится, — и тогда он действительно появится.
— Зачем ты отправился меня искать? — спросила я. — Когда мы виделись в последний раз, я тебя здорово разозлила — это было заметно. Не надо было мне говорить…
— Это не имеет значения.
— Может, и не имеет. Но почему?
— Будет очень глупо, если я это скажу? Мне показалось, что я в тебя влюбился.
Я уставилась в стол:
— М-м…
— Извини. Я не очень хорошо управляюсь со словами. Точнее, со словами я управляюсь неплохо, но только не с такими. Ох, ну да, в итоге все-таки получилось глупо. Почему я в тебя влюбился? Ведь, если подумать, это была не такая уж и хорошая мысль — ну, если рассуждать беспристрастно. Но… — Он вздохнул. — Я ничего не мог с собой поделать. — Он зачесал пятерней волосы. — Боюсь, я не смогу объяснить.