Наваждение
Шрифт:
Она жила с двумя мужчинами, изменить что-либо было нельзя. Вернее, можно было изменить, Маргарита мечтала об этом — конечно же ее смущала и тяготила необходимость каждодневно лгать, выкручиваться, все время что-нибудь придумывать, сбегая из дому. Но это я не хотел жениться, ее не в чем упрекнуть. Мысль, что Маргарита засыпает в объятиях другого мужчины, не доставляла мне радости, порой просто бесила, но приходилось мириться — я сам выбрал такую судьбу. И речь сейчас о другом — Маргарита бегала ко мне не оттого, что не хватало ей мужской ласки, не в поисках приключений. Это, на мой взгляд, самый весомый комплимент мужчине…
Да, поначалу она идеализировала меня, при ближайшем рассмотрении я оказался,
Вечера оставляли мне слишком много свободного времени для размышлений о собственной жизни. Мне шел пятый десяток, еще не время подводить итоги, но можно уже было потихоньку начинать собирать камни. После сорока мужчина, замечает он это или нет, меняется. Есть вещи очевидные, не заметить которые невозможно. То родинка невесть откуда возьмется, то нарост какой-нибудь вырастет на коже, то волосок вдруг пробьется там, где вовсе ему быть не положено. Страшней не замечаемое — коварно подкрадывавшаяся вялость, леность ума и тела. Когда телефон предпочтительней встреч с друзьями, когда поваляться на диване с газеткой, в тишине, чтобы никто не приставал, не трогал, — наслаждение. Никому пока это не ведомо, даже сам еще не осознаешь, но тот самый колокольчик уже звякнул.
Женское увядание протекает иначе. И до поры до времени — для посторонних глаз менее заметно. Женщины обладают могучим защитным оружием — косметикой. Умело пользуясь ею, грамотно одеваясь, они способны долго сохранять моложавость. Та же Маргарита, приближаясь к роковому сороковнику, дала бы фору многим тридцатилетним. Но все это при условии, что жизнь неплохо задалась, была спокойна и благополучна — беспощадней даже болезни женщин старят горечи. Вот только разнежиться, разлениться, как нам, мужикам, женщинам редко удается — неисчислимые супружеские и материнские хлопоты, каторжный, изматывающий домашний труд с утра до ночи, вечная озабоченность, как сохранить, накормить, ублажить семью. А это хорошего здоровья требует. Женщины выносливей мужчин, живут дольше, но если поставить рядом подавляющее большинство одногодков разного пола — в тридцать, в сорок, в пятьдесят, в шестьдесят, — сравнение будет явно не в пользу женщин.
Прописные истины, и я не стал бы их повторять, если бы не смыкались они вплотную с другой ипостасью — неистребимой человеческой потребностью любить и быть любимым, в любом возрасте. Сорок пять, баба ягодка опять — это лишь для рифмы. Не ягодка она ни в сорок пять, ни даже в двадцать пять — просто по каким-то странным, причудливым законам природы раскрывается вдруг навстречу ожиданию новой любви. Весь прошлый чувственный опыт кажется отцветшим, увядшим, и не так уж необходима сама новая любовь, как волнует, томит ее ожидание. Девяносто из ста несвихнутых замужних женщин все равно не рискнут броситься очертя голову в этот опасный водоворот, но без такого ожидания жизнь порой становится бесцельной и пресной. А главное — прожитой.
Маргарита, как и я, подоспела в нужное, совпавшее время. Лариса исчезла, оставив меня одного в затаившейся, онемевшей и оглохшей квартире. Бытовые проблемы мало тяготили, наоборот, позволяли худо-бедно заполнить длиннющие зимние вечера — не всё же читать и в телевизор пялиться. Для меня и раньше не было проблемой выстирать и погладить не только рубашки, но и постельное белье. Я неплохо готовлю, хотя редко баловал себя конструктивными блюдами, — я неприхотлив и вполне довольствуюсь бутербродами, яичницей, консервами, лишь бы кофе в доме не переводился. Но тосковал. Особенно в первые дни одиночества. Тосковал по женщине. Не в постели — в доме. После дочкиного ухода места себе не находил, изводился… Маргарита пришла в воскресенье, утром. Когда прозвенел звонок, я в ванной стирал рубашки. Думал, кто-нибудь из соседей — мне, как любому доктору, частенько от них доставалось, если заболевали, — направился к двери, вытирая на ходу полотенцем мыльную пену с рук. Открыл — и всполошился, увидев Маргариту. Неделю назад она выписалась домой, в полном, что называется, здравии, ее неожиданное появление могло быть связано с каким-либо нежелательным осложнением. Незваная гостья была в шубе, но без шапки и в тапочках — долго ли из подъезда в подъезд перебежать. Длинный фланелевый халат выглядывал из-под нижнего края шубы. К меховой груди она прижимала трехлитровый баллон с чем-то коричневатым, похоже, растительным маслом.
Но все это я разглядел мельком, прежде всего обратил внимание на ее глаза, страдальческие, неспокойные — почему и заподозрил неладное…
Расставались мы нехорошо. Маргарита зашла ко мне в ординаторскую — улучила момент, когда никого там не было, — уже не в больничном одеянии. В руках у нее пламенел большой букет роз. Я еще, грешным делом, подумал тогда, что влетел он ей в немалую копеечку. Запинаясь и смущаясь, благодарила меня за «спасение», наговорила кучу хороших слов и пожеланий. Я привычно скромничал, делал вид, будто мне впервые дарят цветы, умилялся и тоже смущался, благодарил, желал. Извечная игра при выписке больного. А затем произошло то, чего я больше всего опасаюсь, — Маргарита полезла в сумку и вытащила аккуратно упакованный в целлофан и перевязанный ленточкой плотный квадратный сверток.
Игра игрой, но я обладал достаточным опытом, чтобы распознать: вручать подарки или, то же самое, давать взятки, Маргарита не приучена. Покраснела, заморгала, запричитала, чтобы я не обижался, чтобы правильно ее понял, что она из лучших побуждений — обычный для больных «джентльменский» набор. Я прошел с ней все положенные неписаным ритуалом стадии — укорял, увещевал, возмущался. Кончилось тем, что чуть не вытолкал ее из комнаты. Между прочим, это Маргарита мне уже потом рассказала, в свертке были книги — двухтомник Ахматовой, по тем временам действительно редкостная вещь. Она, пятясь, затравленно смотрела на меня, лепетала нечто совсем уже невразумительное, чуть не всплакнула. Нехорошо, одним словом, расстались…
Я глядел на нее, а Маргарита — на мои оголенные по локоть красные руки с уцелевшими хлопьями мыльной пены. Ее вопрос опередил мой:
— Вы… стираете? — прошептала она голосом, каким впору спрашивать, питаюсь ли я человечиной.
— Стираю, — сдержанно ответил я. — А вы… у вас что-нибудь случилось?
Она, смешно вспомнить, настолько была ошарашена моим «низменным» времяпрепровождением, что, и без того взвинченная, совсем растерялась. Наконец до меня дошло, что держу гостью, званую или незваную, за дверью, шагнул в сторону, приглашающе качнул рукой:
— Проходите, не через порог же разговаривать.
Она замедленно, как сомнамбула, вошла, остановилась. Повела из стороны в сторону головой, оглядывая мою прихожую так, словно проникла в нутро египетской пирамиды, судорожно втянула в себя воздух и вдруг ляпнула:
— А можно я вам постираю?
Ляпнула — и сама обомлела от неожиданно вырвавшихся слов. Я уже не тревожился. Уяснил главное — ее визит не связан с операцией, все остальное существенного значения не имело.
— Благодарю, я, с вашего позволения, сам управлюсь.