Наваждение
Шрифт:
Странная, непостижимая для мужчин женская логика. Много тоньше, сострадательней, они порой ставят нас в тупик, отказываясь понимать и принимать очевидные вещи. Это не наивность и не нравственная слепота — это упорное нежелание видеть то, чего не хочется видеть. Не самый удачный, может быть, пример, но все-таки, раз уж вспомнил о сидоровском коте.
У Вали была школьная подруга, Оленька. Именно Оленькой ее все звали, не Олей, потому что — беленькая, тоненькая, ясноглазая, с непорочно гладким и чистым лбом. Я как-то приметил ее со знакомым парнем, счел необходимым поговорить с ней. Мальчишками мы с тем парнем жили по соседству, он отравлял мне жизнь. Негодяй издевался над кошками — жестоко, изощрённо.
— Зря ты, Оленька, общаешься с этим типом, он нехороший человек.
— Почему? — выгнула она тонкие брови.
— Знаешь… — я старательно подыскивал слова, — пацаном он калечил кошек, сбрасывая их с крыши шестиэтажного дома.
— Ну и что? — искренне удивилась она.
Я сейчас не помню, любила или не любила Оленька животных. И не меняет это сути. Но если она, очарованная своим кавалером, не желала слышать о нем ничего дурного, то Вера иллюзий относительно Сидорова точно не питала, в том и беда.
Мне же Сидоров поначалу был просто интересен. Гадок, но интересен. Не могу пожаловаться, что в отделении ко мне относились плохо, — были ровные, дружественные, рабочие отношения. Вряд ли кто-то меня особенно любил, да и не нужно, чтобы любили, служба есть служба. Могу сказать об этом определенно, не подслащивая пилюлю. Я пытался докопаться, за что любили Сидорова — почти все, не исключая Покровского, толкового, проницательного человека и доктора. Многое было бы объяснимо, если б Севка прятал свое поганое нутро, старался казаться лучше, чище, благородней — так нет же! Почему даже те черты, которые вызывают неприятие, гадливость у каждого нормального человека, не шли ему во вред?
На одной из наших «расслабительных» посиделок мы заговорили о гомиках. Как-то исподволь, незаметно, эта тема перестала быть неприличной, просочилась в нашу жизнь, заполонила газеты, телепередачи. Известное с детских лет бранное слово «пидор» вытеснилось ласковым «голубой». Потихонечку, полегонечку нас приучают к мысли, что проблема эта надуманная, затеянная злодеями-большевиками. Хуже того — что ничего крамольного или, дошло и до этого, противоестественного в однополой любви нет, а считать иначе — зашоренность и дремучесть. Для усиления атаки вызывается тяжелая артиллерия: фамилии великих, грешивших — или уже не грешивших? — гомосексуальной любовью.
У меня одно слово «гомосексуализм» вызывает отвращение. Уже лишь своим звучанием. Есть в нем что-то сальное, скользкое, вызывающее брезгливость. Об этом я и говорил собравшейся компании, когда всплыла почему-то тема гомиков. Доказывал, что, прежде всего, страшны извращенцы тем, что растлевают детей. Пусть бы, если уж сотворила их такими природа, тешились друг с другом, но мальчиков-то зачем портить? И отчего не действуют наши законы, отчего ни разу не доводилось мне слышать, чтобы какого-нибудь подонка-растлителя засадили? А еще подосадовал, что цепная реакция может оказаться по-чернобыльски необратимой. Ведь раньше, если неожиданно возникала у пацана какая-то необъяснимая тяга к другому пацану, он и пугался, и стыдился, никому и ни за что на свете не открылся бы в своем наваждении. Из этих пацанов вырастали потом нормальные, путные мужики, напрочь забывавшие о посетивших их в детстве призраках. А где гарантия, что нынешние мальчишки, обнаружив у себя подобный интерес, сочтут его грязным, нездоровым, постараются раз и навсегда выкорчевать его из себя?
Никто не возражал, все, я мог не сомневаться, были солидарны со мной. Но вдруг подал голос Сидоров.
— Так-то оно так, — хохотнул он, заботливо наполняя стаканы, — но трудно судить о еде, которую не попробовал. У меня дружок есть, всю жизнь на Севере прожил. Пришел ко мне, увидел, что я раков ем, скривился. Как, говорит, ты можешь в рот брать такую гадость? Дал ему для заманки, он пожевал — и выплюнул. Дрянь, сказал, несусветная, не только жрать — глядеть противно. А теперь посмотрели бы вы на него — за хороших раков под пивко жены родной не пожалеет.
— Что ты хочешь этим сказать? — не сориентировался я.
— А ничего, — подмигнул Севка, — раки, говорю, вещь хорошая, под пиво.
— Кажется, Сидорову не по душе праведный гнев Стратилатова, — хмыкнул Аркадий, наш анестезиолог. — С чего бы это, братцы?
Вспоминая о том, как приглянулся Сидоров хирургическому отделению, я не однажды использовал слово «почти». Возлюбили Сидорова не все, Аркадий мог бы, наверное, посоперничать со мной — основания для того были веские. А славный малый, добродушный увалень Сидоров, каким знала его каждая санитарка, не скрывал своей неприязни к Аркадию, нарочито не скрывал. Все это видели, и все делали вид, будто не замечают, — как сговорились. Один из лучших способов решения проблемы — притворяться, что ее не существует.
— А что по этому поводу в талмуде изречено? — насмешливо ответил Сидоров. — Кто у вас там кого родил, чем и куда? Тебе бы давно пора свалить в киббуц, заодно бы и разобрался там, а?
Такого откровенного выпада, прилюдно, Сидоров себе раньше не позволял. Аркадий побагровел, но смолчал. Затем поглядел на часы, фальшиво ахнул, что опаздывает, и ушел.
— И у меня еще дела сегодня, — прервал нависшую паузу Покровский, — будем закругляться.
Мы, обрадовавшись, что отпала необходимость как-то реагировать на случившееся, тоже засобирались. Никто, и я в том числе, ни словечка Сидорову не сказал. Потому, скорей всего, что эту каверзную тему лучше было не затрагивать, нехорошая она, опасная. Но чувствовал я себя довольно пакостно.
Я всегда выделял Аркадия среди других коллег. Не дурак, деликатный парень, книгочей. И оперировать с ним одно удовольствие — когда он вел наркоз, за больного можно было не беспокоиться. Меня национальность Аркадия волновала меньше всего, я вообще далек от шовинизма, в любом его проявлении. Среди моих приятелей, еще со школьных, студенческих лет, было немало евреев. Не выбирал, конечно же, просто так получалось, что привлекавшие меня ребята оказывались евреями. Никогда не был антисемитом и не понимал националистических вывихов у других. Не обязательно по отношению к евреям — вообще к любому другому народу. Неприкрытый, демонстративный антисемитизм Сидорова меня особенно бесил — вне зависимости от моего общего неприятия Севки.
Увы, антисемитизм на Руси был, есть и будет, глупо отрицать. Как и глупо отрицать, что мы, русские, часто заведомо необъективны к евреям, приписывая качества, большинству из них не свойственные. Начиная с мнения, будто евреи не приспособлены к физическому труду, прежде всего к изнурительной крестьянской работе. Как-то не стыкуется это с тем, что в Израиле одно из самых эффективных в мире сельских хозяйств, песчаные и каменистые пустыни они превратили в плодороднейшие нивы, урожаи на порядок выше, чем на украинских и донских черноземах. И вояки они первостатейные, чего уж там — достаточно шестидневной войны с мощным даже не по арабским меркам Египтом. Но еще глупей — спорить с махровым антисемитом, пытаться что-то доказать ему. С таким же успехом можно уговаривать истеричную девицу подержать в руках морскую свинку, убеждая, что та безобидна, безвредна и даже симпатична. Антисемитизм у русских в крови, он генетически сильней любой рассудочности. Уж на что обожествляли Сталина, однако детей немилым русскому сердцу и русскому уху именем Иосиф крайне редко называли, не в пример ленинскому Владимир.