Наводнение (сборник)
Шрифт:
Теперь у окна лежал Рукавишников и глядел, как медленно проплывают мимо тронутые желтизной леса, редкие деревеньки. Иногда с грохотом проносились встречные эшелоны с пушками и танками, врывался в окно теплушки обрывок удалой солдатской песни. Встречный поезд исчезал, но Алексею казалось, что отзвук песни, попав в их теплушку, мчится теперь уже вместе с ними и звенит, постепенно затихая. Он даже пытался уловить, чья песня звенела в их вагоне дольше.
На больших станциях, принеся Алеше кипятку, мать надолго исчезала — в соседней теплушке ехала тетка с крошечной, чуть больше года, дочерью. Рукавишников совсем не мог вспомнить, видел ли он тетку во время посадки на Московском вокзале,
Мать приходила хмурая, расстроенная — девочка болела, и надежды на то, что она выживет, не было. А на четвертый или на пятый день мать и сама слегла. Лицо ее сразу как-то осунулось, провалились щеки. Поднялась температура. Она часто бредила и все время звала Алешу, отыскивая его горячей, совсем тоненькой рукой. Он прижимал ее руку к груди, и мать затихала.
На станции Пермь-П к их теплушке тоже подошли две санитарки с носилками и врачиха. Мать была в беспамятстве. Когда санитарки выносили ее из вагона, Рукавишников заплакал.
— Не плачь, малой! — сказала одна из санитарок.— Сейчас отвезем твою мамку в больницу, подлечим, подкормим. Вон она какая у тебя легонькая стала, как пушинка…
Они уложили мать на носилки и вопросительно посмотрели на врачиху.
— Подождите меня в машине. Мальчика я отправлю в детскую комнату,— сказала она и спросила у Алексея: — У тебя много вещей?
Вещей было много. Рукавишников быстро забрался в теплушку и стал лихорадочно выбрасывать вещи на перрон.
— Чужого не навыбрасывай! — хмуро сказала маленькая, с почерневшим лицом женщина, ехавшая с ними в теплушке. Она внимательно оглядела все, что Рукавишников уже выбросил на перрон, а потом, медленно шевеля запекшимися губами, стала пересчитывать тюки. В вагоне оставалось еще много народу — кто лежал на нарах, кто сидел, безучастно глядя на Рукавишникова, но никто не сдвинулся с места, никто ему не помог. Все здоровые, не потерявшие еще способности двигаться разошлись — кто стоял в очереди за кипятком, кто обменивал вещи на продукты на привокзальной площади.
Когда Алексей с последним чемоданом в руках появился на пороге теплушки, санитарки с носилками уже подходили к зданию вокзала. Какой-то мужчина в солдатской форме, но без погон распахнул перед ними массивную дверь и, чуть подавшись к носилкам, вгляделся в лицо лежащей на них матери. Вот исчезла за дверью одна санитарка, потом другая. Дверь гулко хлопнула и тут же снова открылась. Шли люди. Кто с чайником, полным кипятка, кто прижимая к груди каравай хлеба.
Подошла тетя Вера. Она пошепталась о чем-то с врачихой, показывая рукой то на Алешу, то на вещи. Врачиха согласно кивнула. Потом они распрощались, и врачиха торопливо пошла к вокзальным дверям, где только что скрылись санитарки с носилками.
— Алешка,— сказала тетя Вера,— мама пролежит в больнице недели две-три… Она к нам приедет.
Тетя Вера говорила все это, а сама с трудом забрасывала тяжелые узлы обратно в теплушку.
— Я останусь,— мотнул головой Алексей.
— Алешик, да пойми же ты, маленький, тебя не пустят в больницу. А через две недели вы будете вместе.— В глазах тети Веры стояли слезы.
— Останусь! Останусь! — твердил Рукавишников. Он оттолкнул тетю Веру и снова полез в вагон. Со злостью выбросил на асфальт с таким трудом поднятые вещи. В одном из узлов что-то хрустнуло, наверное, посуда.
— Ну что ты делаешь, что ты делаешь! — Тетя Вера плакала и, подбирая рассыпавшиеся вещи, все подталкивала и подталкивала их к вагону.
Ударил вокзальный колокол. Рукавишников соскочил на перрон. В нем проснулась теперь неуемная жажда действовать. Он уже знал, что будет делать. Самое первое — сдать вещи в багаж, потом ехать в больницу. Он узнает, куда отправили мать, он разыщет ее, будет жить рядом и ходить к ней каждый день, пока она не поправится…
— Тетечка Верочка, все будет хорошо,— уговаривал он разрыдавшуюся тетку, бессильно опустившуюся на чемодан.— Мы с мамой напишем вам, приедем… Ну не плачьте, не плачьте…
Второй раз ударил колокол. Люди, что толпились на перроне и следили за разыгравшейся на их глазах трагедией, полезли по вагонам. Лихорадочно обнимая и целуя Алексея, тетя Вера шептала:
— Я тебя найду, Алешик, найду.
Едва она забралась в свой вагон, как состав с грохотом дернулся и медленно тронулся. Рукавишников остался один на огромном, сразу опустевшем перроне среди своих тюков и чемоданов.
Уже темнело. Алексей оглянулся, надеясь отыскать железнодорожника, который бы объяснил ему, куда можно сдать на хранение вещи. Но никого поблизости не было. Лишь два парня, года на два, на три постарше его самого шли вразвалочку мимо. Парни, замедлив шаг, пристально разглядывали Рукавишникова, и он понял, что от них можно ожидать только плохого. Алексей поправил висящую на боку планшетку. Мать отдала ее, как только почувствовала, что заболевает. В планшетке были деньги, документы и открепительные талоны на продуктовые карточки. Потом он сложил кучнее вещи и стал ждать. «Придет же какой-нибудь дежурный»,— думал он. Парни вернулись и прошли совсем рядом. Они смотрели на вещи так, словно выбирали, какие им больше подходят. Но в это время на дальнем конце перрона появился мужчина в железнодорожной форме. Он шел прямо к Рукавишникову, словно давно уже знал, что Алексей сидит здесь в ожидании помощи. Походка у него была вразвалочку, уверенная и вместе с тем ленивая. Увидев парней, ошивающихся неподалеку, железнодорожник крикнул хрипловатым голосом:
— А вы чего тут, шантрапа! Марш с перрона!
Парней словно ветром сдуло.
— Ты никак от эшелона отстал? — спросил он, остановившись рядом с Алексеем.
— Маму в больницу забрали… Тут один ваш дяденька обещал помочь, а сам все не идет.
— У нас тут не один дяденька,— улыбаясь, сказал железнодорожник.— Ленинградцам мы все помочь рады. В беде не оставим.— Он смотрел на Рукавишникова ласково, с сочувствием.
— Ночевку тебе надо устроить, паря! Только детская комната у нас забита. В городе нет знакомых?
Алексей отрицательно кивнул.
— Куда же тебя пристроить? Может, на квартиру свезти?
— Я никуда не поеду,— сказал Рукавишников.— Сдам вещи в багаж и пойду в больницу.
— Молодец,— одобрил железнодорожник.— Хочешь быть подле мамки? Ну что ж, в багаж так в багаж.— Он оглядел вещи.— Зараз не перенести. Давай так, оголец, я буду носить, а ты стереги. Много тут всяких типов шляется…
Железнодорожник вынул из кармана широкий ремень, умело перехватил им два узла. Третий узел взял в руку.
— Жди, я быстро,— подмигнув Алеше, он зашагал по перрону. Только не к дверям вокзала, а в сторону.
«Куда же он? — Рукавишников внезапно понял, что уже никогда не увидит ни этого железнодорожника, ни своих вещей.— Может быть, крикнуть? — подумал он, но не крикнул. Успокоил себя, прошептав: — Такой хороший дяденька. Сейчас он вернется…» — И сам в это не поверил.
…Потом, в железнодорожном отделении милиции пожилой милиционер с досадой качал головой и выговаривал Алеше:
— Эх, малец, да разве можно отдавать свои узлы первому встречному? Неужели жулика от честного человека отличить не можешь? Надо же, пять минут дежурного не дождался! — Он достал из стола бумагу, обмакнул перо в чернильницу-непроливашку: — Ну давай писать, что там у тебя пропало? Вот ведь нелюди, на горе людском наживаются!