Навья кровь

Боровикова Екатерина

— Ой, ой, что же он натворил-то такое? — запричитала ещё одна женщина, покачала головой и вытерла слёзы краем шарфа. — У Дмитрича рука-то ох, тяжёлая. Он за ерунду сам не воспитывает!

«Да почему же я в Гомеле ещё хотя бы на час не задержалась?! Не хочу смотреть!»

Но если отчим узнает, что кто-то уклонился от участия в «общественном порицании», быть уклонисту там же, где сейчас Антон: у столба.

Лиза поняла, что и сама на грани того, чтобы расплакаться.

Глава 14

Летом на

этой заасфальтированной площадке не только судили и наказывали провинившихся, но и сушили зерно. По правую сторону располагались сарай с мельничными жерновами, продуктовый склад и силосная яма, по левую — длинное одноэтажное строение, приспособленное под гостевой дом, и церковь, судя по архитектуре, католическая. Служб в ней, естественно, не проводилось, но и использовать под какой-нибудь склад или столовую Олег Дмитриевич не позволял. Зданий в поселении с избытком, говорил он, так что заброшенный и заколоченный храм потихоньку ветшал, грозя когда-нибудь развалиться.

С остальных сторон бежала в разные стороны самая широкая улица поселения.

В центре площадки когда-то давно сняли асфальт и установили три столба с перекладинами. По сути, виселицы. Но на памяти Лизы на ферме не то, что таким способом, но и в принципе, казнили только двоих. И девушка, как бы ни относилась к отчиму, была с теми приговорами согласна. Оба преступника — пришлые. Оба — члены банды мародёров, напавшей на поселение несколько лет назад.

«Своих» Олег Дмитриевич предпочитал «воспитывать», «корректировать», «учить» и «наказывать». В крайнем случае — изгонять. Этакий строгий, жёсткий, но справедливый и любящий отец для всех. Затрещины и тумаки он вообще за насилие не считал.

Но иногда кто-нибудь особо отличившийся исчезал. По официальной версии — сбегал из сельского рая по собственной глупости. Лиза в это не верила.

Сейчас на кровавой зерносушилке собралась вся ферма. Антон, абсолютно голый, но в валенках, стоит у одного из столбов. Руки задраны вверх, привязаны верёвкой к специальному крюку. Глаза его закрыты. Давно не стриженные волосы взлохмачены, лицо в синяках, костяшки пальцев сбиты в кровь. Одно из колен отёкшее, опухшее, почти фиолетового цвета. Вокруг столба — пустое пространство метров двадцати в диаметре, а дальше плотным кольцом — люди.

Пятьдесят четыре взрослых, семьдесят шесть детей и подростков. Не хватает четырнадцати тех, что ещё не умеют ходить и говорить, одной беременной, которую с утра терзают схватки, и двух десятилетних девочек, оставленных присматривать за младшими. Зато «плюс» одиннадцать чужаков-охранников. Они, держа наготове резиновые дубинки, лениво прохаживаются мимо зрителей. Огнестрельного оружия напоказ нет, зато короткие утеплённые куртки топорщатся от бронежилетов. Знакомое лицо лишь одно — тот самый Кондрат, дравшийся с налётчиками в лесу перед Новым годом, плечом к плечу с Антоном и свинопасом Егором Павловичем.

Впереди всей толпы, на почётных зрительских местах, жена Антона, трое их детей и мать. Самая старшая, можно сказать, старая супруга Олега Дмитриевича. Сверстница мужа, седовласая, ссутулившаяся под

тяжестью прожитых лет и многочисленных бед. Когда Юля с Лизой переехали на ферму, Ксения Сергеевна уже была здесь, как и Антон, на тот момент взрослый юноша. Кажется, отчим пришёл сюда уже с ними. Может даже, он был женат на Ксении ещё до Конца Света, Лиза точно не знала — подобные вещи в поселении обсуждать не принято.

Лиза ввинчиваться в толпу не стала, остановилась позади. Зрелище расправы над беззащитным человеком её не привлекало. А женщины, с которыми она шла, полезли вперёд, но не любопытства ради, а по делу — они принесли бинты, спирт и банку коричневой, дурно пахнущей, но отлично заживляющей раны мази, изготовленной неведомой, но очень грамотной травницей.

— Вот, Антоша, — услышала Лиза из-за чужих спин дрожащий голос тёти Айгуль. — Принесли. Что же ты натворил, ой, ёй…

— Поставь и отойди, — велел кто-то из охраны.

— Да, да.

Лизу схватили за плечо. Она обернулась и почувствовала, как земля уходит из-под ног, а из головы выветриваются все мысли.

— Нечего здесь стоять. Иди вперёд, тебе полезно посмотреть, — властно заявил отчим.

Больше он ничего не сказал, стиснул плечо и повёл падчерицу сквозь расступившуюся толпу.

Лиза на ватных ногах подчинилась. Олег Дмитриевич подошёл к Антону, тот на мгновение открыл глаза, но почти сразу закрыл и опустил голову.

Отчим обвёл тяжёлым взглядом толпу, достал из кармана дублёнки листок бумаги и зычным голосом, хотя в громкости не было необходимости, потому что над зерносушилкой стояла гробовая тишина, принялся зачитывать, периодически грозно поглядывая на окружающих:

— Сегодняшний мир — жестокий, несправедливый и уродливый. Человеческая жизнь ничего не стоит. Рабство, разбои, убийства, насилие на каждом шагу. Всеобщая деградация. И это только в людском сообществе. Об остальном и говорить страшно. Колдуны любой масти. Нечисть. Нежить. Ходячие мертвецы. Потусторонний мир, монстры, которые оставляют в покое только зимой, а кое-где не дают продохнуть и круглогодично. Израненная и осквернённая планета, перемешанные без всякой логики огрызки городов, сёл и дорог. И только наше мирное, спокойное и трудолюбивое поселение — островок стабильности, последнее пристанище цивилизации, дом для тех, кто хочет в безопасности растить детей или доживать собственную старость. Но есть те, кто готов расшатывать обстановку из-за собственных эгоистичных желаний или по глупости. Вы знаете, вы для меня все — родные дети. Все. И каждую вашу ошибку я воспринимаю с болью в сердце.

Олег Дмитриевич скомкал бумажку, засунул обратно в карман, и продолжил своими словами:

— Я, значит, жопу рву для всех вас. А вы иногда, как скоты. Хорошо хоть, по тупости, а не специально. Так что просто выбью дурь, без членовредительства. Синяки заживут, а наука в голове — останется. Где кнут?

Кондрат подскочил, подал. Олег примерился, покрутил запястьем, проверил, удобно ли. Кивнул Лизе:

— Возьми спирт, протри ему спину. Не хватало ещё, чтобы раны потом загноились.