Назидательная проза
Шрифт:
Ехать нам через весь город пришлось, в самую толчею, да еще с двумя пересадками. Я молчу, обиженная, и Толик молчит. Раза три он собирался со мной заговорить, только я отворачивалась, как не слышала.
Пока до места доехали — стало уж темно, и фонари зажглись. Подошли мы к зданию — все окна горят, музыка слышится разнообразная. Кто на пианино бренчит, кто в трубу трубит, кто свой голос вхолостую пробует. Тут разнервничалась я: ну как не пропустят? А то осмеют. Чего, мол, притащилась, без вас тут народу хватает. Толик тоже струхнул,
В вестибюле темновато уже: видно, все уроки закончились. Тетка пожилая на стуле сидит, спицами вяжет. Как спросила я профессора Гайфутдинова — зашумела она на меня, но письмо увидела — и приумолкла. Положила свое вязанье на стул и пошла куда-то, ногами шаркая.
Приняла я от Толика пальто и шапку, форму школьную на нем одернула. Курточка на Толике мешком сидит, брюки мятые, все в пятнах, воротник у рубашки чернилами перемазанный. Как увидела я это — прямо чуть не заплакала.
— Что ж ты, — говорю, — охламоном таким пришел? В новенькое лень было переодеться?
— Я на скрипке играл, — отвечает мне Толик шепотом. — Паганини разучивал, этюд номер десять.
Ну мне что? Паганини так Паганини.
— Что ж ты прямо с десятого начал? — говорю недовольно. — Первый-то, наверно, полегче.
— А по радио только десятый передавали. Что запомнил, то и выучил.
Тут вернулась эта тетка.
— Повезло вам, — бурчит. — Сергей Саид-Гареевич как раз уходить собирался. Ждет он мальчика в тринадцатой комнате. А вы, мамаша, здесь побудьте, нечего по коридорам зря разгуливать.
Сунула я Толику футляр со скрипкой, макушку ему перекрестила, в спину подтолкнула: иди. А он оглядывается:
— Мамонька, страшно.
Рассердилась я, ногой на него топнула.
— Ступай, говорят! Нечего мать изводить.
И пошел мой сынок по лестнице.
Два часа я, как львица в клетке, металась. Господи, думаю, что ж так долго? Совсем они мне ребенка замучают. То застыну, притихну: не слышно ли скрипки?
Нет, не слышно, мужчина какой-то во весь голос ревет. «На земле, — кричит, — весь род людской…» Замолчит, к себе прислушается, не повредилось ли что внутри, и опять начинает: «На земле весь род людской…» Так и не дождалась я узнать, что с родом людским происходит. То наверх порываюсь бежать, а вахтерша меня урезонивает. Чуть не подралась я с ней: посторонние люди, спасибо, вмешались. А то бы меня под руки на улицу и вывели.
Наконец, гляжу, спускается Толенька мой. Бледный весь, истомленный, глазенки запавшие. Я к нему навстречу бегом.
— Ну, — говорю, — приняли тебя? Приняли?
А он смотрит на меня удивленно и спрашивает:
— Куда?
— Как куда? — Я прямо опешила. — В концертную бригаду, в ансамбль какой-нибудь. Зачем же мы сюда приехали?
— Что ты, мама, — отвечает мне Толик и улыбается снисходительно. — В ансамбль мне нельзя, я еще нотной грамоты не понимаю. В музыкальной школе мне надо учиться.
— Долго? — спрашиваю.
— До десятого класса.
Ноги у меня так и подкосились.
— А потом?
— А потом в музыкальный институт поступлю, — отвечает мне Толик с гордостью. — Или прямо в консерваторию.
— Сколько ж лет там учиться?
— Не знаю. Наверное, пять.
Постояла я, помолчала. И все нетерпение мое как рукой сняло. Чувствую только, что устала до помрачения.
— Ну а потом?
— Не знаю, — отвечает мне Толик.
Схватила я его за плечи, он съежился весь, но трясти его, как утром, я не стала.
— Что ж тебе профессор сказал? — спрашиваю я его шепотом.
Молчит сыночек мой, глазками испуганно хлопает.
— Ты ответишь мне или нет, мучитель ты мой?
Смотрит Толик на меня и говорит запинаясь:
— Он сказал… с моими данными… меня любая музыкальная школа примет.
— Любая?!
Я ушам своим не поверила.
— Так и сказал: «любая»?
— Так и сказал.
— Ну это мы еще поглядим! — отвечаю я и решительным шагом — к лестнице. — Я ему покажу «любая»! Я еще разберусь, что это за профессор такой Гайфутдинов!
Вцепился Толик мне в рукав, тянет меня прочь, не пускает.
— Мама, мама, — шепчет, — мама, не надо, пойдем! Мамочка, стыдно!
— Стыдно? — я ему говорю и локоть свой вырываю. — Нет, сынок, мне не стыдно! Ты не знаешь, какой ценой я твои данные оплатила, но он-то знает! Он знает! Я еще в глаза ему посмотрю!
— Мамочка, не надо! — плачет Толик. — Не надо его обижать! Он добрый, он хороший, он старенький!
Не знаю, чем кончилось бы у нас это дело, только вахтерша не выдержала. Подходит она к нам, отводит мёня в сторону и говорит на ухо:
— И что же это вы, мамаша, ребенка терзаете? Совсем озверели. У мальчика счастье такое, сам профессор Гайфутдинов его приласкал, а вы, родная мать, истерики ему устраиваете. Все гордость, все гордость несытая. Уж если профессор сказал ему: «Данные есть» — дорога вашему мальчику обеспечена.
Подумала я, успокоилась немного.
— Письмо бы какое-нибудь написал… — говорю неуверенно.
— Не любит он протекций, — говорит мне вахтерша. — Но вниманием своим не обойдет, будьте уверены. Взял он сыночка вашего на заметку.
И Толик тут рядом стоит.
— Взял, мамочка, взял! — говорит мне отчаянно. — Он так мне и сказал: «Беру тебя на заметку».
— Что ж ты мне сразу не сказал? — спрашиваю я его — и в слезы. — Что ж ты меня все мучаешь?
Оделись мы, вышли на улицу.
— Ну, ты хоть доволен, сынок? — спрашиваю я Толика.
— Доволен, доволен, мама! — клянется мне Толик. — Ну прямо до ужаса! Он так меня хвалил… и тебя хвалил. Скажи, говорит, спасибо своей матери.
— За что ж мне спасибо? — говорю я ему и скорбно про себя усмехаюсь.