Не ангел
Шрифт:
Когда близнецы стали уже достаточно взрослыми, чтобы выражать свое мнение, они часто говорили, что их первые представления о мужчинах, сформированные как раз в то время, когда они находились в Эшингеме при госпитале, устроенном бабушкой, были довольно негативными, даже страшными.
— Все старые — здоровые, а молодые либо слепые, либо глухие, либо безногие, — сказала однажды Адель. — Почему, бабушка?
Поначалу взрослые старались изолировать девочек от наиболее трагических зрелищ, но вскоре поняли: это невозможно. Дети не только бродили повсюду без присмотра, их завораживало то, что они видели. Они стояли
— А может быть, это даже и подбодрит раненых. Все они добро порядочные люди из хороших семей и не станут пугать девочек.
Барти, будучи постарше, была удручена увиденным, но в то же время радовалась, что может оказать посильную помощь. Ей нравилось сидеть с ранеными, потерявшими зрение, и читать им или просто болтать. Она охотно бегала на посылках у медсестер, разносила чай, выводила раненых в сад или выкатывала туда их коляски, приводила к ним посетителей и даже помогала застилать постели и прибирать комнаты, когда остальной персонал был занят. В Эшингеме одновременно находилось до двадцати человек, в основном с ампутированными конечностями или слепых, и совсем мало контуженных, поскольку они требовали более умелого ухода и доставляли проблемы, с которыми персонал Эшингема не справлялся. Один контуженый пробыл здесь несколько дней, но затем его перевели в другой госпиталь. Барти запомнила его. Она в ужасе смотрела, как он сидел, сотрясаясь от сильной дрожи, бессмысленно уставясь перед собой, неспособный ни слышать, ни говорить, а временами хватался за рот и что-то бессвязно бормотал.
— Страшное дело, — сказал один из бывших поблизости офицеров, глядя на Барти. — Бедняга.
— Но что это, что с ним? — спросила Барти с глазами, огромными от ужаса.
— Это… в общем, это потому, что он находился там слишком долго, — осторожно объяснил офицер. — Грохот снарядов, вечный гул, взрывы, и нужно каждый день идти в бой и терять друзей.
Барти ничего не сказала, но подумала об Уоле, которого уже долго не было, и о своем отце, о котором она почти ничего не знала, и испугалась, что с ними может произойти то же самое.
— О господи, — сказала Селия. Она побелела как полотно, глядя на телеграмму, лежавшую на серебряном подносе для писем. — Боже, Брансон, когда она пришла?
Ну вот и случилось. Вот и все. Оливер погиб.
— Леди Селия, пожалуйста, не огорчайтесь. Я надеялся перехватить вас, прежде чем вы увидите ее. Телеграмма…
— Разумеется, Брансон, я расстроена, а чего вы ждали, какого черта вы не позвонили мне, это непростительно, о господи…
Она взяла ее с подноса, не заметив, что ее уже вскрыли, и вытащила из конверта. А затем, виновато улыбаясь, взглянула на Брансона.
— Простите, Брансон.
— Все нормально, леди Селия. Естественно, вы встревожились.
— Вы все правильно помните, Брансон. Благодарю. Милый Джек! Как будет здорово повидать его!
Джек выглядит по меньшей мере на пять лет старше, подумала Селия, вглядываясь в него, когда он, все еще в форме, скрестив свои длинные ноги, устроился в кресле в гостиной. Но и такой он был по-прежнему фантастически красив, даже красивее Оливера, подумала она опять с невольным вероломством, сразу жестко подавив эти мысли.
— Как чудесно видеть тебя, Джек, — сказала она.
— Чудесно повидать и тебя, Селия. Ты, как всегда, прекрасно выглядишь. Я так часто думал о тебе.
— Обо мне? Я полагала, что ты должен вспоминать о… — как ее звали? — о Китти.
— Китти в прошлом. Нужно быть внимательнее. После этого я встретил Салли. Сногсшибательная девушка. Превосходная танцовщица. Исполняла главную партию в «Дьюк-оф-Йорк», в ревю, не помню названия. Мы тогда от души повеселились. Но боюсь, она обо мне уже забыла. Во всяком случае, не написала ни разу.
— И поэтому ты думал обо мне! Ну, польстил.
— Селия, милая моя, ты гораздо красивее и обаятельнее, чем любая из них, на самом деле. Видит бог, Оливер — счастливчик.
«Он уже здорово пьян, — подумала Селия, — а вина еще не подавали».
— Джек! Ведь я старушка!
— Ты не старушка, Селия. Ты моя ровесница, если припоминаешь.
— Что правда, то правда.
Селию это каждый раз удивляло, потому что Джек казался значительно моложе. Она полагала, что так влияет на человека отсутствие семьи и ответственности за близких. Но теперь Джек пришел со страшной войны, где защищал свою страну, что никак нельзя было назвать безответственным.
— Идем вниз, в столовую, обедать, — предложила она, — сегодня твои любимые бифштекс и пирог с почками.
— Селия, не могу выразить, как я тронут. Удивительно, как ты это помнишь?
— Это не я, — засмеялась она, — Брансон все помнит.
— Чудный парень, этот Брансон. Вот бы в каждом доме такого иметь.
— Это точно. Ну, идем. И расскажешь мне о Франции.
— Я предпочел бы послушать о Лондоне, — сказал он. — Ты по-прежнему все время в свете?
— Ах, Джек, если бы так.
В течение всего обеда он развлекал Селию и ММ байками о фронтовой жизни, историями о том, как он выменивал на табак и шоколад книги, которые она ему присылала: «Прости, Селия, но я никогда толком не читал». Джек рассказал им, как один его приятель из офицеров чуть не погиб как-то ночью в окопах, отплясывая танго в обнимку с ружьем и в чем мать родила, только немецкая каска на голове: «Ну, вы знаете, такая, с пикой на макушке». Один солдат увидел его и решил, что это немец, и выстрелил. И о том, как в полевом госпитале как-то ночью он пытался завести интрижку, совсем коротенькую, с веселой такой сестричкой.
— Я пристроился сопровождать одного парня, который схлопотал порцию шрапнели, — смеясь, рассказывал Джек, — и меня в бельевой выловила старшая сестра, заметила, что она ходуном ходит. Страшно рассердилась, прогнала в часть, аж в ушах звенело. Я слыхал, той сестричке здорово влетело!
— Джек, ты чудовище, — утирая от смеха слезы, сказала Селия. Даже ММ рассмеялась.
— Ну что ж, — заключил он, — вы должны каким-то образом поддержать мой боевой дух. Я так понимаю, что нынче вечера — далеко не Кафе-Рояль.