Не говори маме
Шрифт:
— Даров, — говорит он сипло и салютует мне двумя пальцами. Достает из холодильника пакет молока, прикладывается к нему, запрокидывает голову и жадно глотает — я вижу, как на его тощем горле дергается кадык и как из уголка его рта стекает белая капля.
— Как ты?
— Нормас.
— Ешь садись, — командует Стефа. — Я пойду с Митькой полежу, устала.
Илья занимает ее табурет и тоже закуривает. Дышать уже невозможно. Я смотрю на него и не знаю, о чем говорить. Просить прощения? Глупо как-то. Вряд ли он захочет вспоминать о том, что было на стройке. Стефа сказала, он говорил обо мне. Зато теперь молчит и явно не рад моему появлению.
Раз так, то обсуждать здоровье нет никакого смысла.
— Чем ты занимаешься, кроме учебы?
Он поворачивается ко
— Что тебе интересно?
Илья не отвечает и ковыряет пальцы, можно подумать, я прошу его вычислить на доске предел функции.
— Ты неплохо рисуешь, — говорю я беспомощно. — А музыка? Какая тебе нравится?
— Ну, Билли Айлиш.
— Мне тоже, очень! А любимый трек?
Вместо ответа несмешной шут короля Джона качает сальными волосами. Безнадежно.
— Я пойду, ладно? Рада, что с тобой все в порядке.
— А пожрать?
Он предлагает разделить с ним трапезу. Те самые несчастные макароны, которые отрубленной головой скатились в сковороду из замызганной кастрюльки. Я сыта одной только мыслью о них, но в уголках глаз предательски покалывает, и я остаюсь перед тарелкой с полустертым золотым ободком, один на один с перспективой увидеть то, как ест Илья, и почему-то это волнует меня куда сильнее вкуса того, что именно он ест.
В другой вселенной Илья мог бы стать моделью-андрогином.
Он кладет локти на стол и нависает над тарелкой, а вилку держит тремя пальцами за самый кончик. Долго копается в макаронах, будто в надежде отыскать под ними фуа-гра, в конце концов ниточки тушенки образовывают отдельный холмик. К своей тарелке я не притрагиваюсь. Чувствую себя вуаейристкой в этой тишине, нарушаемой только постукиванием его вилки. От Ильи пахнет потом, а бинты вблизи оказываются не такими уж белыми. Я вдруг представляю нас вместе — целую жизнь, проведенную напротив него в сумрачной кухне, клеенка липнет к пальцам, он ест, а я смотрю на него, как смотрела в каждый из этих дней, мы оба ничего не добились, у нас только мы и эта кухня, а больше ничего и не надо — выпить чаю, убрать посуду, лечь рядом и включить телевизор…
— Вы со Стефой очень похожи, — заговариваю я, чтобы звуком голоса прогнать «нас» и вернуть себя и его. — И такие странные. Вам, наверное, скучно в Красном Коммунаре.
— Нормас. — Дожевав, он все-таки договаривает: — Она в театральный хотела поступать, но теперь у нее Митька.
— А ты?
— В Москву свалю, когда бабло будет.
— И что ты там будешь делать?
— Хэ-зэ. Мужика найду. Или двух. — Вторая личина проступает под первой и прячется обратно. Примерно так в фильмах ужасов показывают вселившегося в человека дьявола. У Ильи достаточно задатков для того, чтобы влипнуть в самую дурную историю, а уж с «уроками» Джона его шансы взлетают до небес. — А ты оттуда же, да?
— Я оттуда же, да.
Снова корябает вилкой по дну тарелки. Можно было не тратить на него тушенку, раз он ее не ест.
— И че, как?
— Хорошо, если у тебя есть жилье и работа. Плохо, если их нет. Завтра, кстати, еду туда по делам.
Он вскидывает голову:
— Одна?
Тоскливо так, вроде уже и сам знает, мог бы и не спрашивать.
— Ну… Погулять в центре не получится, но, если хочешь, можем поехать вместе!
В его глазах вспыхивает нечто, похожее на жизнь, и моментально гаснет.
— Я куплю нам билеты, это недорого. А пообедать можем в «Бургер Кинге» за бонусы. Бесплатно.
Кажется, теперь не только я мечтаю, чтобы поскорее наступило завтра.
Яма
Это Мандос [10] . Он в снегу: заснеженные дорожки, замок из красного кирпича с пустыми окнами, огромное снежное поле — все такое яркое, что больно глазам, и очень холодно, но по дороге сюда мы с папой встречаем белок. Они скачут прямо перед нами, пушистые и веселые, и мне стыдно жаловаться на холод, потому что белки не жалуются, и светит солнце, за моей спиной стоит самая красивая на свете Амариэ, ее ладони лежат на моих плечах — сейчас начнется. Я слышу про дюраль и гровер, еще про гуманизацию, двуручник и кистень, и эти слова неразрывно связываются в моей голове со снежными кружевами, морозом и белками. Перед моим лицом то и дело мелькает бутылка: ее передают друг другу Змей и Стилет. Они тоже красивые — длинноволосые, с хайратниками поперек лбов и с огромными черными щитами. Я немного влюблена в них обоих. Но сейчас мы ждем папу, и он выходит на поле, мощно взрыхляя ногами снег. Из развалин замка появляется Дурин — он не враг, потому что сидел у нас дома и пил из такой же бутылки, как у Стилета и Змея, и очень здорово играл на гитаре и пел про золотые деревья и юную листву. Я сидела на диване и одними губами повторяла слова песни. Там было еще «в ножнах запоет клинок» и «новым битвам грянет срок» — грянул! Папа размахивается, и они с Дурином скрещивают мечи. Я не хочу, чтобы они дрались, но Амариэ гладит меня по шапке и шепчет, что это тренировка перед настоящим боем, поэтому я сжимаю пальцы, кусаю губы и очень, очень болею за папу. Сначала побеждает Дурин, но потом папа нарочно падает и рубит Дурина по ноге так внезапно, что я кричу от радости, а когда Дурин оказывается повержен, бегу к ним обоим через снежное поле, проваливаясь по колено. «Дурин, Дурин! — кричу я и глажу его по лысой макушке, и как только он не мерзнет без шапки? — Прости, что папа тебя убил, ты еще придешь к нам в гости?» И не понимаю, почему все, даже Амариэ, смеются.
10
До начала реставрационных работ (до 2005 года) парк «Царицыно» был местом встречи ролевиков-толкинистов. Мандос — крепость на западе Валинора, одной из бессмертных земель из легендариума Толкина.
***
— Парк «Царицыно», — объявляю я, и Илья хватает меня за руку, чтобы не потеряться в толпе гуляющих. Возвращение парка к жизни после пандемии не может не радовать. С тех пор как мы вышли на Павелецком вокзале, Илья ничего не говорит и постоянно за меня держится. Даже в будний день людей здесь на два порядка больше, чем в Красном Коммунаре. А в выходные еще прибавится: погода слишком хорошая, и вопреки растущей ковидной статистике все приезжают за солнцем, возможно, последним.
— Идем. — Не выпуская руку Ильи, я двигаюсь против людского потока к пруду.
Утки обитали здесь и в эпоху Мандоса, но не были такими упитанными и наглыми. Я по ним скучала.
— Держи! — Я протягиваю Илье несколько ломтиков хлеба, припасенного в сумке. — Бросай подальше, а то на голову сядут.
У него неплохо получается. Уткам приходится изрядно потрудиться, чтобы добраться до еды.
— Забавные, правда?
Кивает. Из-под его гладких волос торчат покрасневшие кончики ушей. До встречи с Евой еще сорок минут — заявляться раньше кажется мне невежливым: вдруг она принимает душ или кормит ребенка? Когда последние крошки отправляются в воду, мы с Ильей устраиваемся на скамейке напротив покрякивающих птиц. Он зябко шмыгает носом, хотя совсем не холодно, и я накидываю ему на плечи свой шарф. У меня с собой термокружка с кофе, и я протягиваю ее Илье.
Мне удивительно спокойно. Так бывает, когда возвращаешься к своему месту силы. Туда, где тебе никогда не бывало плохо.
— Приди ко мне, — напеваю я тихонько, — через бездну лиц, через пропасть лет… [11] — А все же удивительная у меня компания! Ее как будто и нет, но можно говорить вслух и не казаться сумасшедшей. — Этот парк — мое детство. Раньше он был заброшен. Никаких туристов, музеев и детских площадок. Только руины дворца и мы — те, кто жил рядом. И знаешь, мне никогда не было скучно. Папа приводил меня сюда по воскресеньям… Это было наше с ним время.
11
Цитата из песни «Айре и Саруман» — «Приди ко мне».