Не говори ты Арктике - прощай. Когда я был мальчишкой
Шрифт:
Из записной книжки: «Рано обрадовались. Часов пять ползали в поисках треноги, но темнота, поземка, ничего не видно. Харламов делает галсы, режет свои следы, возвращается, снова галсы, сто раз меняет направление. Что делать? Харламов прикинул, что солярки осталось часов на шесть. Три варианта. Первый — рискнуть, продолжать искать мыс Ватутина. Второй — заночевать на летней базе, ждать, пока не кончится поземка. Третий — возвращаться на купол».
Первые два варианта Харламов отверг: рисковать вслепую — недостойное дело, а на летней базе нет условий для ночлега.
Но уже у самого подножия купола нас ждал неприятнейший сюрприз: нашу колею замело, к тому же подниматься пришлось против ветра. На сей раз Миша большую часть времени проторчал по пояс в верхнем люке, высматривая следы и лишь изредка ныряя в кабину, чтобы отогреться.
Вновь мы блуждали по куполу, разыскивая бочки, и никак их не находили. Темнота, поземка… А спустя несколько часов, после того как гусеницы чуть не зависли над обрывом, край которого Миша не смог увидеть, Харламов решил прекратить эту безнадежную игру. Пришлось вторично спускаться с ледника на летнюю базу.
— Мыс Ватутина? — ясным голосом спросил Лева, когда я толкнул его локтем в бок.
Поразительная нервная система у моего друга! Часов десять нас швыряло и крутило, как горох в погремушке, с ног до головы засыпало из щелей снегом, а Лева почти всю дорогу безмятежно дремал. Будил я его раз десять.
— Лева, чуть в овраг не загремели!
— В Антарктиде трещины поглубже, — глубокомысленно замечал Лева, чуть приоткрыв глаза.
В другой раз:
— Взгляни хоть на «белую мглу», помнишь, рассказывал?
— Действительно, «белая мгла», — констатировал Лева. — Ты понаблюдай, сплошные иллюзии, рассеянный свет… хр… хр…
Любая дорога действует на Леву как сильнейшее снотворное — если сам не сидит за рычагами, когда он весь внимание и сосредоточенность. Но если с него снята всякая ответственность и едет он как пассажир — его глаза сами собой слипаются. Однажды в санно-гусеничном походе со станции Восток в Мирный на стоянке Лева заснул в «Харьковчанке» настолько крепко, что не проснулся даже тогда, когда его спальный мешок буквально примерз к стальному борту.
А требует работа — Лева не спит сутками…
Летняя база — красиво и громко сказано: даже не щитовой, а фанерный домишко, который каким-то чудом не разносило ветром. Окошко выбито, единственная комнатка занесена по колено снегом, температура, естественно, как на улице — градусов двадцать ниже нуля. Лучше было бы пересидеть в ГТТ, но солярки осталось литров семьдесят, потом двигатель заглохнет и кабина выстудится за несколько минут.
— Номер не люкс, — оглядываясь, сказал Харламов, — но другого мы не получим. Будем создавать уют.
Лева забил разбитое окошко фанерой, мы с Мишей очистили часть комнаты от снега, а Харламов вытащил из наметенного в углу сугроба газовый баллон и задействовал плитку. Вскипятили в кастрюле снег, поели хлеба с салом, выпили кофе, согрелись, стало веселее — по крайней мере мне, так как я до того окоченел, что не оставалось сил дрожать каждой клеточкой тела.
Спасибо Сидорову! Это он перед дорогой уговорил меня обуть его валенки с унтятами и штаны на меху («инкубаторы», как их называют полярники). А я еще отказывался, зачем, мол, если через два часа будем на Ватутина. Хорош бы я был в сапогах и кожаных брюках!
Харламов довольно мрачно ходил из угла в угол.
Часов семь-восемь назад мы должны были по расчету радировать Сидорову с мыса Ватутина — и словно растворились в воздухе. Тот самый случай, когда нам, попавшим в не очень простую ситуацию, было куда легче, чем нашим товарищам: мы-то знали, что живы, а они этого не знали. Я легко мог представить себе состояние Сидорова, который отправил в путь трех старых друзей и молодого механика, а теперь мучительно размышлял, что могло с ними приключиться.
— Что, доволен? — ворчал на меня Харламов. — Материал ему для сюжета нужен… Вот и накаркал!
Другой бы на моем месте тактично напомнил Харламову, что именно он не взял радиостанцию, но я дипломатично промолчал. Не только потому что не хотел его обижать, но главным образом потому что и в самом деле был доволен: не бог весть какое, а все-таки приключение, материал сам собой идет в руки.
— И про «белую мглу» расспрашивал, и про поземку, — припомнил Харламов и убежденно повторил: — Накаркал, такое запрограммировал, что вся Северная Земля небось не работает, ищет.
Как потом выяснилось, нас давно искали на вездеходах с двух сторон: с мыса Ватутина начальник станции Лев Леонидович Добрин, а с купола — механик Валерий Шашкин. Но Шашкин тоже попал в «белую мглу» и вынужден был прекратить поиск, а Добрин со своим механиком-водителем Ивановым не раз пересекал наши следы и останавливался, теряясь в догадках, когда заметенная снегом колея неожиданно кончалась.
Между тем если мы с Череповым до сих пор были не имеющими права голоса пассажирами, то теперь стали полноправными действующими лицами. То, что нас ищут, сомнения не вызывало, в Арктике иначе не бывает, а вот как помочь товарищам в их поиске? Поземка мела с прежней силой, но стоило залезть на крышу ГТТ — и над тобой было темное чистое небо, усыпанное сверкающими звездами. И мы с Левой внесли предложение: рискнуть остатками горючего, слить его из бака ГТТ и разжечь костер.
Харламов задумался. А если поземка прекратится, на чем идти к мысу Ватутина, на святом духе? С другой стороны, этому большому энергичному человеку претило пассивное ожидание, зависимость от чьей-то помощи. Да и всем нам явно не улыбалась перспектива провести бессонную ночь в дырявом как сито домике, где дуло из всех углов и невозможно было ни толком согреться, ни тем более прилечь — спальных-то мешков мы не взяли.
— Что ж, попробуем, — решил Харламов. — Миша, ищи емкость.
Всего лишь несколько дней назад мы с Сидоровым придумали, что потерпевшие аварию будут пытаться разжечь костер, чтобы привлечь внимание поискового самолета. Но у них не было солярки — обстоятельство, не давшее возможности этот план осуществить…