Не хочу быть полководцем
Шрифт:
Тогда что ж, осталось поклониться в ноги, спасибо за все сказать, да и Светозаре пару ласковых слов на прощание. Хоть и по бабкиному повелению легла она со мной в постель, но вытягивала с того света на совесть. Да и вообще девка хорошая, дай ей бог доброго жениха, хотя с такой репутацией навряд ли он ей светит. Да где ж она? Ах, за травами подалась! Ох хитра бабка Лушка! Отправила девку спозаранку. Никак приметила, как она на меня косилась. Ну и ладно. Привет ей от меня. Большой-пребольшой.
Только не передала его старуха своей помощнице. Нет, не забыла. Просто
Пока она орудовала, мы только смотрели на нее. По моему лицу и Пантелеймон с Тимохой сразу приметили, что мне она вовсе не чужая, а хорошо знакомая, стало быть, чего встревать – пусть князь выскажется. Я же поначалу помалкивал от неожиданности, а потом из любопытства – интересно, насколько у нее самой хватит терпения. У бабы язык длинный – вот и ждал, когда сама все расскажет.
Но она тоже молчала, хотя без дела и не сидела. Едва в котелке закипела вода, как она к нему – быстро-быстро чего-то туда накидала, круть-верть по земле, глядь, уже и холстина как скатерть-самобранка расстелена, а она возле телеги стоит, копается в припасах, которые Пантелеймон оставил в обратную дорогу. Не успели мы повернуть вслед за ней головы, а она снова возле холстины. Ох и шустра. От той ленивой вальяжности, что в тереме-теремочке у бабки Лушки, ни следочка – метеор, а не девка. Но ни полсловечка.
И непонятно – откуда взялась? Как сумела незамеченной весь день за нами красться? Может, старуха забыла что-то да ее вдогон послала? Вопросов много, но мы с Пантелеймоном и Тимохой, переглянувшись, продолжали терпеть и ждать – должно же прорвать девку. Только остроносый не терпел и не ждал. Он – любовался. И было чем. Тяжелые литые бедра под сарафаном так и гуляли, так и гуляли. Нагло, откровенно, с вызовом. Да и грудь ходуном ходила, того и гляди из-под рубахи вырвется. Осьмуша чуть ли не слюну пускал – вон как разобрало. Если бы не моя Маша, то и я бы залюбовался, как знать. Только опоздала ведьма – княжна у меня в душе.
И не утерпела старухина помощница, раскрыла-таки рот. Правда, только после того, как мы все наелись от пуза и в изнеможении откинулись на траву – вкуснотища, пальчики оближешь, глазами еще бы столько же съели, да пихать уже некуда. Тут-то она и выдала:
– С вами в Москву поеду. Завтра фрязин еще денек на соломе без перевязи, питья да настоев полежит – раны непременно откроются. Кого князю привезете? Да и варево вы сготовили – свиней вкуснее кормят, а я по-царски накормлю. Сами, поди, убедились.
Это она моим спутникам. Не в бровь, а в глаз девка влепила. Поесть Пантелеймон не дурак, водится за ним такая слабость, да и Тимоха тоже – в яблочко Светозара угодила. Про аппетит остроносого не знаю, но возражений от него, судя по телячьему взгляду, тоже
– Не боись, фрязин. Обузой не буду. Слыхала я, на Москве разор да в холопах нехватка. Вот я и пригожусь. Тебе еще месяц в повязках ходить надобно, а то и поболе, а кто их поменяет да травы заварит? – И поучительно: – То-то.
Ну что тут скажешь? Каждый сам свою судьбу выбирает. Ее право. Вот только взгляд ее мне не понравился. Упрямый – полбеды. Но он еще и откровенный.
«Все одно мой будешь», – читалось в глазах.
Не ошибался я, поверьте. Очень уж ясно было написано. Крупным шрифтом.
А с цветом глаз я промахнулся. Это там они мне синими показались, в постели. На самом деле они у нее что-то вроде цвета морской волны, к тому же изменчивые. Сейчас вот, у костра, они были ярко-зеленые, ведьмовские. И огонек в них посверкивал. Пламя костра отражалось? Если бы. Тут впору об ином пламени говорить, том, что пожарче.
Я-то ничего, спокойный. У меня княжна. А вот остроносый, похоже, сгорел. Достало его это пламя и даже облизало. С головы до ног, и с боков, и сзади, но главное – спереди.
Мне даже жалко его стало. Чуть-чуть. На миг.
Угораздило же.
А на удивление невозмутимый Тимоха, жмурясь от сытого блаженства и довольно поглаживая туго набитый живот, насмешливо поглядывая на Светозару, тихонько мурлыкал себе под нос:
– Ох и дщерь моя, дщерь ты родная. Отчего ж ты така греховодная. С виду ты – ровно яблочко, все румяно, что на лик взирать, что с бочку, без изъяна. А надкусишь коль – червоточина. То душа твоя, душа черна…
Так и мурлыкал эту песенку целый вечер. Или это была не песенка, а констатация фактов? Так сказать, размышления вслух? Не знаю. Вроде не должен он был так быстро ее раскусить, насчет червоточинки, цвета души и прочего. Я вот не сумел, а жаль.
Ох, кабы все знать, своими руками эту сладкую парочку удавил бы.
Прямо тут, на привале.
Кабы все знать…
Глава 17
А за это за все подари мне…
Что мне бросилось в глаза еще до приезда на подворье князя – так это масштаб бедствия. Мы ведь с Таганского луга в Москву даже не заглянули – Воротынский двинулся вслед за Девлет-Гиреем без захода в столицу. Зато теперь я увидел все воочию. Ужас, просто ужас! Как там сказано: «Где стол был яств, там гроб стоит». В самую точку.
Хотя нет, действительность еще хуже стихов. В том числе и про гробы. Не стояли они. Поэтому первое, что я почувствовал еще на подъезде в первопрестольную, – это вонь. И организовать некому, и работать тоже, так что земле до сих пор предали далеко не всех покойников. Они были повсюду, даже когда мы переправлялись через Москву-реку, – синие, распухшие, страшные. Колышутся на волнах, затаились в камышах, застыли в заводях. Все терпеливо ожидают, пока выловят. Только некому ловить. По улицам от прежнего многолюдья не десятая часть бродит – сотая. Хотя что это я? Какие улицы? По пепелищу они бродят, по одному большому пепелищу.