Не на месте
Шрифт:
– О чем вы думаете, глядя на эту красоту?
– спросила Улле, указывая на море.
Я хотел загнуть чего поромантичней насчет русалок и как чудесно скользить в прохладной толще вод... Но неожиданно выдал совсем другое. Вечная моя беда: мимо-думки эти...
Со стороны гавани тянуло вкусным дымом, там стояли рядом разномастные корабли, и меж сваленных грудами тюков и бочек люди из разных краев торговались и играли в кости, вместе глыстали вино, закусывали, травили байки...
– О том, что эта мирная картина обманчива, - сказал я.
– Стоит закрыть глаза, и возникает чувство, будто за спиной
Улле восхитились поэтичностью образа, а мне вдруг стало не по себе. Ощущение надвигающейся угрозы, неотвратимости, обреченности... Но тут Улле вдруг выронила бумаги, их потащило ветром по берегу, мы бросились их ловить, и тучи мигом рассеялись.
***
Днем я опять ошивался на ярмарке, совершенствуя свои познания, а после ужина засел в библиотеке.
Вообще, раньше она называлась оружейной и выглядела соответственно. Но с недавних пор батя стал вхож в приличные дома и задался целью ни в чем не отставать от благородных. Он приказал разбить в саду клумбы и спрямить дорожки (их переименовали с аллеи). Поставил фонтан. Добыл документ, что мы можем носить фамилию. Не дает ему покоя, что покойный дед на Блошином рынке торговал.
Ну, и книги - как без них! Прежде-то у нас, кроме матушкиного молитвенника, ничего не водилось. И вот в один прекрасный день батя начинает свозить отовсюду книжки. Все, без разбору. Приволочет и расставляет в особом шкафу, приговаривая: мы-де, люди солидные, не мужичье неотесанное.
Теперь уж их набралось порядочно. Три издания Книги Книг, тяжелый фолиант "Слово Раово", писаный святым Суу-Лаа на старо-герском (читать его может только дядя Уну, он у нас священник). Несколько книженций со всякими нравоучениями. Мой любимый "Трактат о гербах, знаменах и различительных знаках" (корявый перевод с айсарейского, да и сведения устаревшие, зато картинок много).
А еще в заветном батином шкафу есть такая зараза, как книжки иноземные... Как я их ненавижу, божечки мои! Какой кровью, слезами и соплями полита каждая их страница!..
Это метода другого моего учителя, веруанца. Читай и читай по сто раз, заучивая по предложению, по абзацу, не понимая и половины, плевать, зубри, повторяй, проговаривай, переписывай, пока не впечатаешь намертво. Разберешься после, главное - запомнить.
Еще, конечно, надо знать, как это читается-произносится, но азов-то я уж нахватался, благо у нас в доме какого только народу не перебывало, да и порт под боком. Но уровень "твоя-моя-понимай" Учителя не устраивает, на языке нужно говорить культурно.
Хотя на Учителя я зря грешу. Поначалу, конечно, подзатыльниками вколачивалось. Несколько рийских книг, с которых начинали, и впрямь закапаны кое-где моей кровушкой и политы слезушками, но дело прошлое... Потом были айсарейский и веруанский. На том, впрочем, познания Учителя исчерпывались, и можно было успокоиться, но теперь уж заело меня самого. Все наше фамильное упрямство ирууновское. Вот сдохну, а буду лучшим хотя бы в этом!
Теперь вот точу торуанский. И поэтов тирийских терзаю...
Корпел я уже второй час, но в голову лезло постороннее, мимо-думное. Я взял другой лист, бегло записал, и сразу легко родилось то, заданное. Ура!
– Как жизнь?
– в библиотеку заглянул дядя Киту.
– Изумительно, - хмыкнул я, продолжая торопливо строчить.
Дядя поднял с пола черновик одного из стишков, что я отнес утром. Зачел вслух.
Вечер спустится на землю.
Птица, что кружила в небе,
Малой точкой обратится.
Краски смоет, мгла оближет
Дымным языком низины.
Солнце медное укроет
Розовым плащом закат.
Немного куце, в оригинале звучало протяжней, напевнее. "Тэттерювёорен элоэвестан ая таарю олто яаре..." Красивый язык, это вам не рийское хрюканье-харканье.
– Хорошо, слушай!
– дядя хлопнул меня по плечу.
– Ладно, трудись, не буду мешать.
Дядя понимает. Батя вот до сих пор и читает-то чуть ли не по слогам. И не морочится: незачем, разве документ проверить, чтоб писаря не надурили. Зато считает, что твой казначей.
А дядя Киту практической сметки лишен напрочь, он мечтатель, обожает путешествия и готов тащиться за старшИм куда угодно. Всю жизнь на вторых ролях, на подхвате, на посылках. Дядя кое-что смыслит в морском деле, имей он характер, мог бы капитаном быть. Но - увы.
***
Из последнего плаванья батя вернулся в решительном настрое: во-первых, надумал жениться снова, во-вторых - сложить часть дел на их младшего компаньона, Лаао Тойеруна, потому как брату доверия в делах нет. Пусть-де Лаао с товаром мотается, а батя не молодчик уж, хватит, пора заняться делами более солидными.
Поездка та батю крепко разочаровала, а на дальние Южные острова ходить и вовсе зарекся. Сетовал, что дикари местные все подались куда-то, не с кем и торговать стало. Думал яду чернорыбицы выменять, кож рыбьих, того-сего, и заказ уж был на руках - ан и половины не взял. На большую землю там не сунешься - в тех краях другие племена, совсем лютые. А дальше на восток и плыть некуда - гиблые места, край мира. Дикари говорят: "земли Мертвых духов". Острова там сплошь пустые стоят, а то и выжженные, и которые корабли дальше пошли - ни один не вернулся.
Зато на одном из таких заброшенных островов батя подобрал дикарку. Ненароком чуть в сторону забрали, глядь: плывет к ним на лодке. Подгребает - а лодка у ней доверху мехами набита, чернорыбицей, ракушками. Как нарочно готовилась. Показывает знаками: все, мол, берите и меня заодно. Ну и взяли, хоть какой навар.
Дикарка та ростом с доброго мужика, серо-коричневой масти, вся в татуировках, а глаза - ну натурально кошачьи: раскосые и зеленущие. И имя под стать - Пятнистая Кошка. Баба-воин. У островитян бывают такие - тоже неродящие, но не заморыши, как обычно тарды, а наоборот: рослые, мощные. Со своими она почему-то рассорилась, вот и жила одна на брошенном острове.