Не на месте
Шрифт:
– Какой же ты красивый, - сказала я.
Он рассмеялся:
– Ты меня до греха доведешь, женщина. Зачем тебе все эти церемонии, хождения? Решайся, ну! Завтра! Просто пойдем в храм и всё, и ты моя. Ну же!
– Я еще не готова, я же тебе объясняла. Нужны деньги.
– Вот, опять деньгами попрекаешь...
– Господь с тобой, Артеле, причем тут ты? У нас не принято, просто неприлично - без свадебного дара.
– Опять ты за свое!
– вспылил он.
– Да не нужно мне никакого приданого! Не нищеброд, слава Богу, свое дело имею!
Я вздохнула.
– Да нет же, милый, это совсем другое. Приданое дают за девушкой родители, а у
– Все у вас шиворот на выворот. Жена должна - любить. Всё. Остальное приложится. И, кстати, учти: командовать собой я не позволю. Я не подкаблучник какой.
Время прогулки заканчивалось, через час у меня ученик. Я поцеловала Арту в щеку и встала.
– Мы не командуем, мы заботимся. По-матерински, о мужьях, как и о детях.
Я кликнула собак, и они мигом прекратили игру, сбежались, потянулись цепочкой вниз по тропе.
– И как о собаках, - буркнул Арта.
– От, черт... и меня ведь так: без поводка, а водишь... И всех ты так, и гаденыш этот ирууновский с тобой-то, небось, смирный. Ведьма ты, Улька, хоть и Богу молишься.
– Не надо так говорить, - попросила я.
– Ты знаешь, я люблю тебя всем сердцем. Да, приходится ждать, но это Господь нас проверяет, так даже лучше. И разве мало тебе знать, что я тебя выбрала, и другого уже не предпочту.
– Выбрала она! Да я тебя еще задолго до того углядел!..
Я смолчала. "Углядеть" и - подойти, заговорить, завести дружбу это не одно и то же.
А я тогда просто не смогла пройти мимо. Я увидела человека совершенно отчаявшегося, словно и не замечающего, каким даром наделил его Господь. А работы его были изумительны! Здесь, в Герии медь в изобилии, и много мастеров-чеканщиков, но всё как-то скучно: вечные виноградные кисти, кувшины, грудастые девицы. Арта же создавал портреты, сложнейшие пейзажи. Его корабли действительно плыли, звери были как живые. Особенно меня привлекла серия сценок с сельскими детьми, шесть или семь тарелок: дети на лесной опушке, с корзинками, у старшей девочки на закорках братишка; дети несут родителям обед в поле, играют в прятки, катаются верхом на свинье, смешно гоняются за поросенком. Как переданы эмоции, тончайшие детали!..
"Это всё ваше?" - спросила я. Мастер кивнул с глупой, пьяной усмешкой. Поднял на меня глаза - печальные, удивительно яркие, синие с влажным отблеском (они всегда у него такие, какой-то болезненной красоты и словно заплаканные). От него просто разило вином, и по обстановке в лавке было видно, что это привычное состояние.
"Так как же вы смеете?
– вырвалось у меня.
– Как смеете ввергать себя в эту мерзость? В вас свет божий, вы несете Красоту! А сами... Что за боль заставляет вас так поступать?" Мастер потрясенно таращился на меня, не в силах вымолвить слова, потом вдруг уронил голову на руки и заплакал. Он начал что-то сбивчиво бормотать, но я остановила. Не знаю, право, что на меня нашло тогда... Я взяла его за руку, сказала: "Если захотите поговорить, я буду рада выслушать. Быть может, я смогу хоть чем-то помочь. Мне, правда, больно видеть, что вы с собой делаете. Но сейчас я вас слушать не стану: пьяные откровения стоят недорого. Я приду завтра в этот же час. Да осенит вас тень крыла Его".
Я на самом деле мало чем могла помочь. Не в моих силах излечить те приступы черной, беспричинной тоски, что время от времени накатывают на него. Но со мной ему становится легче. Арта нуждается в ком-то, кто подбадривал бы, восхищался, утешал - годами, всю жизнь, не тяготясь и не упрекая; и перед кем было бы стыдно, просто невозможно снова себя ронять. "И что тут такого?
– думала я.
– В том и есть долг жены: быть опорой, надежным пристанищем".
Папа не одобрял моего выбора. Говорил: "Не мне тебе советовать, но будь твоя мать жива, она бы... гм..." и никогда не договаривал. Мы оба знали, что сказала бы мама по поводу всех наших "подвигов", начиная с отъезда в Герию. (А уж что продали часть собак!.. Надеюсь, она с небес не видала этого... или смирилась там духом.) О, мама бы всю душу из нас вытрясла за порчу своей бесценной породы. Мама ни за что не поехала бы к этим "рыжим мразям", а окажись она все же здесь, совсем иначе повела бы дела. И к князю бы явилась, как равная. И дядю бы живо отучила хорошей палкой от гулянок и лени. И меня - от пустых мечтаний. Мама сказала бы, что от безвольного пьяницы у меня родятся такие же уроды. За ремеслюгу, плебея собралась - и это ее наследница, потомственный Псарь!
Но мама умерла, глава семьи теперь я, и указывать мне некому. "Он без меня пропадет", - сказала я папе. "Ты же не можешь спасать всех и каждого". "Нет. Но просто отступиться и бросить его погибать я не в силах".
***
Вечером, после всех дел, я села проверять письменные задания. Отдельно, нарочно оставленная напоследок, лежала работа Ирруна-младшего. Листы чуть смяты, ужасный, вихляющий почерк... Перечитала.
Средь прочих там было и мое стихотворение. Уж очень хотелось услышать, как это звучит на герском. Есть своеобразная прелесть в этой их избыточности гласных звуков, переходящих один в другой. Сама бы я так перевести не сумела.
Талантливый юноша. Прекрасно чувствует ритмику, самое поэзию. Цитировал мне шестистрочники на каком-то южном диалекте - очень изысканно.
И что только Арта на него ополчился? Конечно, у мальчишки идет половое созревание, его иногда заносит, но именно в эту пору и воспитываются эстетические, моральные качества. Через красоту душа становится, красота угодна Господу.
в то же утро, в доме Ируунов
тетушка Анно
Вот ведь, экая незадача приключилась. Убиралась я в комнатах, вдруг слышу: шум, звон и вроде девка кричит. Да, вроде, по-нашему. А сам, слышу, знай хохочет. И грохот опять. Я подумала: ах ты ж охальник! Хозяйка на сносях, а он, ишь, новую забаву себе прикупил!
Тут она вдруг как завизжит: "Нет! Нет! Мама-а-а!". Голосок-то тоненький, детский совсем. Как у меня тут помутилось, да как помстилось, будто Карьёле доченька меня зовет... Я так, не помня себя, в двери и ломанулась.
Глядь: а сам-то девчонку прихватил. Нашу, из поморов. И ржет. Все забавляется, дурень старый, прости его Всемилостивец! Я-то знала, что он шуткует: если б вправду чего хотел, покрепче б прижал, чтоб и не пикнула.
Прежде-то он часто привозил, все больше чужанок разных. А как женился, всех почти раздарил-распродал: хозяйка молодая шибко ревновала, бесилась...
Тут девка взвилась, да как цапнет его за руку, да ко мне:
– Тетенька!
– кричит.
– Ты наша?
– Была наша, - говорю.
– А теперь стряпуха господская.