Не на месте
Шрифт:
Он остался, а я прочь пошла. Не вытерпела, оглянулась. Вот и люди на молитву потянулись. Вышел служка, подошел к моей детке, поднял и в храм унес. Вот и весь сказ.
Каково мне от самого влетело! Любил он, видно, меня по-своему, иначе вовсе убил бы. Когда дочка родилась, сам следить за мной приказал. Так я со странницами-богомолками тишком передала. А из-за меньшого, Паттуле сам пуще всего бесился. Хозяюшка-то все не могла мальчика принести. Я спросила ее: "Хочешь, оставлю? Выдашь за своего, и не придется больше мучиться". Не согласилася она,
Давно это было, верно, и не признаю их, коли встречу. Только мстятся мне везде детки мои. Как увижу парня аль девоньку рослую да рыжую с золотинкой, так сердце и сожмет...
***
Уснула, сердешная. А кушать так и не стала, вот горюшко. Ну, ничего, пообвыкнет, глядишь, и обойдется.
день четвертый
Тау Бесогон
Еще один чудный вечер, и снова - премерзкое утро.
Три камушка в ставню: цок, цок, цок. Я сигаю с кровати, хватаю штаны, бегу в нужник, в кухню, наскоро умываюсь, что-то заглатываю - и несусь в сад. Учитель всегда пунктуален, как черт. Даже часы солнечные соорудил. У нас-то никому до того дела нет, но ему подавай все по распорядку. А опоздание - суть нарушение дисциплины, и за него полагается щелбан. Увесистый такой, шишка потом остается.
Он уже вышагивал по Восточной аллее, сгорбившись и сцепив руки за спиной. Жесткие седые космы спадают на лоб. Взгляд устремлен вниз, в никуда, в глубины земли.
– Доброе утро, Учитель, - поклонился я.
Он не ответил, даже не сбавил шага, лишь кивнул: вижу, успел вовремя. Значит, можно чуть расслабиться.
Мы шли молча. Тощий старикашка и дюжий детина, сушеная ящерица и молодой жеребец. Жутко смотрелся он, величавый оборванец в рабьем ошейнике, твердо ступавший босыми ногами по гравию. Глупо выглядел я, хозяйский сын, выдрессированный, вышколенный до скрипа.
Мы шли молча. Ученик не смеет вякать без разрешения, это усваивается быстро. Я и не смел. А Учитель не спешил спрашивать, думал о своем.
Никто не знал его настоящего имени. На мой вопрос он когда-то ответил так: "У меня нет имени, потому что я больше не человек. Для твоего отца я Раб, потому что он меня купил. Для тебя Учитель, потому что я тебя учу. Для прочих я Веруанец, потому что родом из Веруана. Этого довольно". Так я и называл его всегда. В глаза. За глаза же величал "старой гадюкой", "душегубцем" и еще по-всякому...
Где он выучил наш язык - неведомо, чем занимался раньше - тоже одни догадки. Обмолвился лишь, что "служил своему лорду". Он хорошо знал языки, грамоту и историю. Теперь их знаю и я.
***
Есть день, который я помню, как сейчас. Раннее весеннее утро. Они шумной толпой вваливаются в залу. Еще сквозь дрему слышу шум, голоса внизу. Гомон, смех, стук отодвигаемых лавок мгновенно выталкивают меня из постели. Я уже чую сотни новых, волнующих запахов. Заспанный, в одной рубашке, я мчусь к лестнице и еще сверху вижу множество народу, и как похохатывает батя - еще моложавый, с огненно-рыжей бородой, а дядя Киту прямо на полу развязывает тюки, доставая подарки.
Что привезли они из дальних стран? Дорогого оружия искусных мастеров, радужных ящериц и бескрылых птиц, чудесной тончайшей посуды и тканей немыслимых цветов, украшений и книг, пряностей и благовоний. И - пару желтокожих невольников, что жмутся в сторонке: маленькая красивая женщина и мрачного вида дядька.
Спешно накрывают столы, суетится прислуга. С оглушительным визгом скачут кузины, замотанные в полотнища рийских шелков. Сестрица Эру, тогда еще девчонка-подросток, уверенно поднимает широкий кривой меч, акиарский ятаган.
– Ты гляди, по руке! Придется отдать, а?
– Го-го-го!
Эру заливается краской, прикрываясь сверкающим лезвием, словно это веер.
Все такие счастливые... И живы еще здоровяк дядя Ваи, и жена дяди Киту, добрейшая толстуха, которую я любил как мать, и прежний, веселый капитан "Морянки". И Лаао Тойерун, дядин побратим, еще красив и крепок. Через год он вернется с войны изувеченный, чуть живой и привезет тело дяди Ваи. Через пять лет не станет тетушки, потом капитана... Но тогда еще кажется, что так будет всегда, что впереди - лишь хорошее...
А работники все продолжают вносить укладки, тюки, ящики. Ух, сколько всего!
Что же они привезли для меня? Такой вот изогнутый меч? Или крохотные фигурки воинов? Или боевой пояс с бляхами?
– О, пресвятая Заступница! Тауле, как не стыдно!
– кухарка, тогда еще стройная и ловкая, хватает меня поперек живота, волочет, приговаривая: - Безобразие! Не малой уж, в одном исподнем-то к гостям выскакивать!
Но куда там! Никакая сила не заставит меня умываться и драть гребенкой космы, когда внизу, в гостиной рассказывают про немыслимые чудеса! Я вырываюсь, на ходу впрыгиваю в штаны и лечу вниз, где батя вещает, посмеиваясь:
– ...А в последний день пошли мы на рабий рынок. Я себе вот эту курочку присмотрел, а Съерахат хотел раба купить, чтоб от себя на боях выставлять - у них там принято эдак у деловых людей, ну, для престижу. А лучше всего для такого дела веруанцы пленные идут: они ж боистые, злые, да и дерутся хитро. Приглядели одного, спрашиваем: почём? А эти, значит, жульки-торговцы, цену заломили, как за целый полк. Чего ж, говорю, так лихо? Они мне: как же, мол, чистый веруанский лорд, не битый не порченый, первый сорт, вон и обескогченный уже, в лучшем виде. (У ихних дворян-то когти у всех серебрёные.)