Не обижайте Здыхлика
Шрифт:
Яся всегда все делала правильно.
– Ясечка, не надо плакать! Маме надо на работу, а ты останешься в садике. Сядь на стульчик и помаши маме ручкой.
И Яся без звука оставалась в страшном детском садике, хотя вовсе не была уверена, что мама и вправду за ней вернется.
Мир взрослых дышал обманом.
– Яся, ну что ты, иди к тете! Тетя хорошая.
И Яся протягивала ручки тете в белом халате, хотя твердо знала: у тети имеется куча холодных железных штук, которыми можно больно уколоть или хотя бы напугать до икоты. Но раз тетя улыбается, называет Ясю «моя кнопочка», а мама говорит: иди, значит, надо слушаться.
– Яся, отпусти маму,
И Яся покорно грела под мышкой холоднющий термометр, безрезультатно сидя на горшке, хотя полночи планировала, как она с утра проснется раньше мамы, схватится за нее, и мама тут же поймет, что не надо ей на противную работу, а надо обнять Ясю и не отпускать никогда-никогда. Но взрослые сказали, что так нельзя. И вот мама уходит, а Яся остается болеть с бабушкой.
– Яся, девочка моя, это что за отметки? Нет-нет-нет, это никуда не годится. У нас в семье все хорошо учились. Мы с папой в твоем дневнике даже видеть такого не хотим.
И Яся, прикусив губу, грызла и грызла твердокаменную физику, невкусную химию, бесстыдную биологию, хотя все, чего хотелось самой Ясе, – это читать без конца, читать, падая, улетая в книжку, кожей ощущая нездешний воздух. Только не учебники, только не их. Читать учебник – это было как пробивать стену собственным мозгом, а читать интересные книжки – все равно что проживать другие жизни. Яся читала столько, что учительнице литературы и не снилось; столько, что когда в школе, говоря о Ясиной стопроцентной грамотности, ставили Ясю в пример другим, у нее горели уши от мучительного стыда, ведь она в жизни не удосужилась выучить ни одного правила, просто после такого количества проглоченных и переваренных книг ей нужно было бы прилагать особые усилия, чтобы писать безграмотно.
– Яся, лапочка, ты же знаешь, мы тебе никогда ничего не запрещаем. Но ты сама подумай. Ну какой филологический? Кто ты будешь после вуза – филолог? Кто это вообще? Потолок – быть училкой в школе. Хочешь опять в школу? Тебе там нравится? И да, пойми, в этом случае мы с папой тебе ничем не поможем. Но у тебя есть две прекрасные дороги. Хочешь – иди в медицинский, а потом прямиком в мою клинику. Хочешь – давай на физмат, там у папы связи, аспирантура, считай, твоя. Решай, девочка, последнее слово за тобой.
И Яся снова выбрала правильно. Что ей сулил желанный вуз, кроме веселого студенчества? Непонятное будущее. Ее мутило от медицины и бросало в дрожь от физико-математических премудростей. Яся предпочла тошноту страху. А маму – папе. Мама, теплая, добрая мама, всегда в случае чего поддержит и объяснит. Папа, помогая Ясе с задачками, имел обыкновение багроветь и кричать на дочь так, будто она как минимум плюнула на икону. А мама не кричала никогда.
– Она… отключается, понимаете? Впадает в ступор. Понимаете?
– Пока не очень.
– Ну сидит, смотрит в одну точку и не отвечает. Ее тормошишь, а она как мертвая.
У него были буйные рыжие вихры, сочный развеселый баритон, гитара через плечо и ветер в голове. «Яся, это не тот человек», – припечатал папа. Мама скорбно молчала, опускала углы рта и поднимала брови, что делало ее похожей на раненого мопса. Но это больше не работало. Уже на первом курсе института Яся сошла с правильного пути. Яся начала слушать чудовищные, визгливые песни. Яся оставалась ночевать в общаге! Яся грозилась, что навсегда уйдет из дома, если услышит еще хоть одно слово о своем ненаглядном раздолбае. Яся смотрела в зеркало, видела там сухонькую мышиную особь с испуганными
Яся писала за него курсовые. Яся открыла в себе талант репетитора, заставляя его готовиться к экзаменам. Яся ужасно радовалась тому, какой он все-таки у нее способный: тот материал, который давался ей ценой многонедельного расшибания лба о стенку, ненаглядный раздолбай с легкостью невероятной усваивал дня за три. Яся сражалась за каждую отличную отметку, как пехотинец в рукопашном бою, а ее молодец, умница, ее радость и заинька получал их как бы резвяся и играя.
Ясю разрывало на части, когда она узнала о той пушистой блондинке, которая, оказалось, тоже любит подергать ее заиньку за ушки. Ясю тупо било по голове бревном, когда она узнала о хорькообразной умилительно картавящей дылде, по крайней мере два раза уже щекотавшей мягкое ежиное брюшко. Яся просыпалась по утрам, потягивалась и вдруг вспоминала: случилось что-то очень плохое. И через несколько мгновений ее заглатывала урчащая тьма: заинька и ежик спутался с какой-то девкой. Яся прожигала себе щеки слезами, зубря каменистые конспекты. Яся выжидала неделю, другую, потом шла к нему – проверить, готовится ли он к сессии, есть ли у него все, что нужно. Потому что кто, кроме нее, ведь он все-таки ее любимый ежик и заинька. Нет, нет: Ежик и Заинька.
Ежик и Заинька был не против. Ежик весело принимал от Яси пухлые и томные домашние пироги, с аппетитом проглатывал содержимое ее конспектов, пожирал ее заботу гигантскими ломтями. Потом – потом тоже пожирал, но как-то уже без особого веселья. Потом стал требовать. Почему мало, почему неразборчиво, почему не вовремя. Потом Ясе, заночевавшей в общаге, уткнувшейся востреньким носиком в поросшую жизнерадостным рыжим пухом Ежикину подмышку, приснилось, что она, задыхаясь, носится туда-сюда по лесной поляне, собирая вкуснющую землянику, но сама ее не ест, а все несет страшному, пахнущему потным мужиком огромному дикобразу; дикобраз, восседая в грязноватом старинном кресле, загребает землянику серыми когтями, царапая Ясины ладони, давится ягодами, чавкает – и выхлюпывает вместе с розовой слюной: «Еще давай! Еще!» Яся собирала еще, недоумевая, откуда ей знакома эта образина, как образину зовут и когда она, Яся, успела наняться к образине в служанки.
Проснувшаяся Яся смогла сформулировать то, о чем давно догадывалась. Все последние месяцы она… все делала правильно! Только это было уже не родительское «правильно», а Ежикино. Вместо бунта получилась смена хозяина. Ясе стало весело и легко. Яся радостно накормила Ежика завтраком, радостно оделась, радостно послала Ежика к черту и радостно отправилась прогуливать лекции.
Ей потребовалось две недели, чтобы понять: она снова все делает правильно. Теперь это было «правильно» тех, с кем она до пляшущих человечков накачивалась невкусным вином, ласково именуемым бормотухой, давилась сигаретным дымом, пробовала какие-то диковинные сочетания таблеток, от которых мир менял очертания, и забивала на учебу, как выражались ее новые друзья, большой жирный болт. Это было их «правильно». Не ее.
Ей потребовалось гораздо больше времени, чтобы уйти от этого нового «правильно». Оно затягивало. Как-то, напробовавшись колес, Яся ухнула в коричневатую темноту, наполненную медленно двигающимися тенями и тягучими звуками, а когда вынырнула, увидела в высокой белизне над собой доброе, милое, родное мамино лицо, а рядом папино, тоже какое-то непривычно доброе и тихое. Яся услышала, как ее зовут по имени, нежно-нежно. Яся заплакала.
– Вы хотите сказать, что ваша жена на какое-то время теряет сознание?