Не обращайте вниманья, маэстро
Шрифт:
Я отшатнулся.
– Папа, что ты говоришь! Они прежде всего - русские.
– Да? Они тебе показали паспорт? Они тебе показали фитюльку - и то на одну секунду. Дай мне сигарету, пожалуйста, мама не почует, что я курил... Да? Ну, и что - что русские? Почерк у них - явно международный. Ты слышал, как они шантажируют по телефону каких-то людей, и в особенности - женщин? По чужому телефону! И ты не почувствовал, что это какой-то условный шифр? Это же так ясно. Это их жертвы! Как я думаю, если хочешь знать мое мнение, они послали этим людям подметные письма с требованием - положить туда-то такую-то сумму, но те почему-то не поддались на провокации, и отсюда эти угрозы. Ты слышал, чем они угрожают? "Тебе, падла, по земле не ходить". И ты меня станешь уверять, что они - оттуда?-
– Не-ет! Там себе такого не позволяют. Там серьезное государственное учреждение. Там, конечно, не ангелы служат, у них свои "но", не будем здесь говорить... Но на такие штуки там не идут!
– Да почему ты думаешь? Почему мы все думаем, что есть какие-то штуки, на которые они не пойдут?
– Я знаю, - сказал папа, для вящей убедительности закрыв глаза.
– Я знаю, если говорю.
– Но у них же... аппаратура.
Странно, это было единственное, что я нашел возразить.
– Хо-хо!
– сказал папа.
– Достать аппаратуру - это теперь не такая проблема. Наверняка ее где-нибудь делают подпольно - и не хуже, чем у японцев.
Я услышал совершенно мамины интонации.
– Хорошо. Если так, как ты говоришь, чего ж они хотят от нашего визави?
Глаза у папы, кажется, стали еще круглее, седой ежик пополз на лоб.
– Ты еще не догадался? Они и его хотят ограбить, только - в валюте. Они уже заранее считают его деньги. Сколько он получит в Германии, сколько во Франции. А если переведут на английский и на испанский, тогда он - просто миллионер. С их точки зрения. Они только ждут, когда он закончит, чтоб тут же захватить рукопись. И этим они его будут шантажировать. "Отдадим, но при условии - положите энную сумму в такой-то банк, на такое-то имя". Или просто - продадут каким-нибудь пиратам из желтой прессы. Мы себе даже не представляем, какие у них возможности, связи во всем мире. И ведь он перед ними совершенно беззащитен. Он же - вне закона! Ты это-то понял?
Это-то я понял, я только не мог понять, верит ли сам папа в свою кошмарную гипотезу. Он вообще любитель гипотез, в особенности фантастических, от которых у собеседника иной раз уши вянут, - а ведь, казалось бы, человек точного знания, инженер, не я - с моим индуизмом и теорией "других рождений". Но даже если и правда это - не может же быть, чтоб там об этом не знали, не были бы даже рады, если бы с нашим "отщепенцем" что-нибудь этакое произошло. И чем мы ему поможем? Не с нашими пулеметами соваться в политику! У меня даже заныло под ложечкой.
– Ты считаешь, что мы его должны предупредить?
– спросил я.
– Скажу тебе честно - я боюсь.
– Ты мой сын, - сказал папа, - поэтому ты боишься. И поэтому говоришь об этом честно.
– В конце концов, кто он нам, и кто мы ему?
– А вот это уже - нечестно.
– Папа смотрел на меня скорбно, и мне было трудно выдержать его взгляд.
– Ты знаешь ответ на свой вопрос. Мы ему читатели. А он нам - собеседник. Он же обращается к нам! А мы - затыкаем уши.
– Ты можешь мне сказать, почему он не уедет? Столько людей мечтают вырваться - и не могут, а от него бы избавились с дорогой душой. Неужели ему не хочется мир повидать - Венецию, Лондон, Париж?..
– И заплатить за свое любопытство - родиной?
– спросил папа. И, не дождавшись моего ответа, покачал головой.
– Я поздравляю тебя, Александр. Ты хоть и поздний наш ребенок и с поздним развитием, но вырос настоящим советским человеком, я могу только гордиться. Ты научился решать за других кому ехать, кому не ехать. Но что делать, если он решил не по-твоему? Вот решил, что нельзя сейчас покинуть Россию. И как бы ты отнесся, если б действительно он уехал? Совсем равнодушно?
Разумеется, не опустела бы земля, подумал я, но что-то, наверно, сдвинулось бы тогда хоть в нашем микрорайоне - и не в лучшую сторону. Он стал нашей экзотической достопримечательностью, для многих не лишенной приятности. Приятно ведь знать, что кому-то живется еще труднее. У меня, например, это так. И я бы, наверно, бросил в него камень. Почему же он не выдержал? Как посмел не выдержать!
– - Но ему было столько предупреждений!
– Я
– Начать с телефона, с почты, с того, что машину нельзя оставить, чтоб дверцы не вскрыли, не порезали покрышки, не залили бы какую-нибудь дрянь в бензобак. И допросов ему хватило, и слежки по пятам. Чего еще ждать? Чтоб взяли архив, переписку, книги, рукописи? *
* Позднейшее сообщение рассказчика: после описываемых событий был и обыск.
– Это предупреждения?
– сказал папа.
– Это жизнь. Да, которую он себе выбрал. Он писатель, он это предвидел, он свою страну немножко знает. В этом отношении - "все системы корабля работают нормально". А вот они, наши "родственники", - папа все гнул свою гипотезу, - это уже не нормально.
Не назвал бы я нашего соседа таким уж провидцем насчет родной страны. Случалось ему и открытия совершать, лишь для него одного неожиданные. Я помню, лет десять назад, когда он был еще официальным писателем (интересно, в каком другом удивительном мире есть писатели официальные и неофициальные?), он сажал во дворе и вокруг дома елочки - штук семьдесят, если не больше. Он возил их откуда-то из лесу, километров за сорок, на своем, теперь уже состарившемся, "Москвиче" - по три, по четыре в рейс, обернув рогожей большие комья земли. Все эти елочки прижились и тронулись в рост, и вот тут-то мы показали этому психу, что он не зря потрудился для общества. Перед каждым Новым годом по ночам визжали ножовки - ведь у нас такой прекрасный, человечный обычай: елочка в доме под Рождество - и желательно не из синтетики, а натуральная. Скоро от всех семидесяти остались одни колья, с полуосыпавшимися боковыми ветвями, смотреть противно и горестно. А ведь его предупреждали - но он отвечал: "Видите ли, я стараюсь о людях так не думать". Как же было не понять еще тогда, что мы - больная страна, больная неизлечимо. Если б я мог покинуть ее и только вспоминать, как страшный сон!
Но мне не выдержать того, что выдержала слабая женщина - Дина. Не пережить мне того, холодящего сердце, состояния невесомости, которое называется "быть в подаче" или "быть в отказе", не собрать всех этих идиотских справок, не имеющих отношения ни к телу моему, ни к бессмертной душе; меня сожгут эти взгляды служебных сук, исполненные патриотического презрения и лютой зависти: "Есть шанс вырваться? А мы - чтоб тут оставались?" Она прошла босая по этим горящим угольям, и я сейчас вижу ее такой, какой она улетала из Шереметьева, - когда она вышла, всего на несколько секунд, на знаменитый "балкончик прощания", растерзанная после нательного обыска, вся красная и в слезах, и сказала мне сверху каким-то рваным бесцветным голосом, - каким, наверное, произносит свои первые слова зверски изнасилованная: "Теперь ты, Саша... Через год - там... Я буду ждать!" Я стоял в окружении топтунов, которыми кишит провожающая толпа, но не только поэтому не ответил ей, просто - не знал, что обещать. Скрипку ее, довольно ценную, провезти не удалось, - но, кажется, ей такая и не понадобилась в Бостоне, США, с концертами у нее пока не выходит, она дает уроки музыки и этим зарабатывает столько, что "двум нашим семьям, - как она пишет, - с голоду умереть не удастся". Первые письма от нее полны были эйфории, она желала успеха моей диссертации и заверяла, что здесь то, чем я занимаюсь, будет иметь вес - побольше, нежели там, - но полтора года прошло, и все больше стало сквозить грусти и раздражения - оттого, что меня, по-видимому, не дождаться; в последних - она скучает по Москве и даже "по всей нашей мрази", а о том, что ждет, уже ни слова. Может быть, если б вышло с концертами, и не было бы причин для тоски.
– Он мог бы, - сказал я, - писать свои книги хоть на Азорских островах. Пожалуй, больше бы преуспел. А результат был бы тот же - тысяча экземпляров на всю Россию.
– Наверно, мог бы, - сказал папа.
– Но я думаю, что книги немножко по-другому читаются, если знаешь, что автор живет не на Азорских островах. Поэтому, - закончил он неожиданно, со своей причудливой логикой, - мы отсюда пойдем в милицию. В оперативный отдел.
У меня еще сильнее заныло под ложечкой.
– Прямо сейчас?