Не обращайте вниманья, маэстро

Владимов Георгий Николаевич

– Можно не сразу, - легко согласился папа.
– Мы попросим, чтоб нам сбили по коктейльчику. С вишенкой.

Мы покончили с шашлыками и пересели на высокие табуретки бара. Глядя, как бармен смешивает нам "шампань-коблер", папа вдруг спросил:

– Скажите, вы не скучаете по вашему Еревану?

– Я не из Еревана, - ответил бармен.
– Я из Нахичевани. Почему скучать? Я оттуда никуда не уехал.

– Как это?
– спросил я довольно глупо.

– Я могу завтра туда поехать. Значит, я там живу.

– Видишь!
– сказал мне папа,

подняв палец.
– В этом вся суть.

Все же и после коктейльчиков, которых мы заказали по два, ноги не очень-то нас несли к желтому флигелю бывшей усадьбы Огаревых, которая высится над крутым лесистым спуском к Москве-реке и куда, как гласит история, Герцен присылал своего слугу с записками к другу. По дороге я спросил у папы:

– А что по этому поводу посоветовала мама?

– Мама? Ничего не посоветовала. Мама сказала: "Я не желаю участвовать во всем этом дерьме".

– Так и выразилась?

– Кажется, даже немножко резче.

И вот мы пришли и сели перед большим столом, за которым - вполоборота к нам и глядя в окно - сидел массивный майор в светло-серой рубашке и темно-сером галстуке, лет за сорок, с длинными залысинами, с пухлым лицом, с заплывшими глазками, - то ли монгольский божок, то ли Будда, толи кот сибирский, где-то потерявший свои усы. Окно было настежь распахнуто, но забрано решеткой из толстых прутьев, расходящихся веером из нижнего угла. На лужайке перед окном четверо младших чинов дрессировали своих собак огромных черноспинных и черномордых тварей, с пегими лапищами и нежно-бежевыми пушистыми животами, - учили их, как правильно нюхать тряпку и совершать круг, перед тем как рвануться по следу. Майор, развалясь на стуле, держа одну руку в кармане, а другую на столе, внимательно наблюдал за учениями, но, кажется, так же внимательно слушал, что ему втолковывал папа, потому что один раз, к месту, перебил недовольно:

– Как это вы говорите - "вне закона"? Закон на всех распространяется одинаково. По крайней мере, у нас в районе. Ну, продолжайте.

Раза два он взглянул на папу с видимым интересом, но и с неуловимой усмешкой, как смотрит чистопородный "ариец", русско-татарских кровей, на пожилого еврея. Похоже, мы скрасили ему дежурство всей этой фантасмагорией. Но я ждал, когда нас все-таки попросят за дверь.

– Однако это еще не все, - вдруг сказал папа.
– Вы бы послушали, какие анекдоты они рассказывают друг другу! Разумеется, низкопробные и, я бы сказал, с очень нехорошим политическим душком.

Боже мой, это говорил мой папа, который во всю свою жизнь ни на кого не донес, ни разу - даже когда следовало - ни на кого не пожаловался!

– Скажу вам прямо - махрово антисоветские.

Майор повернулся к нам и налег жирной грудью на стол. Опора власти горела желанием послушать хороший махровый анекдотец с нехорошим политическим душком.

– А ну, ну! Поглядим, что за дым.

– Про нашу милицию, - сказал папа.
– Но мне бы не хотелось здесь...

– Про милицию?
– В глазках майора зажглось что-то зелененькое, как у кота, когда он смотрит на птичку.
–

Ничего, давайте. А где ж их еще рассказывать?

– Значит, один - такой. Подходит пьяный к милиционеру: "Дай ушко, я тебе политический анекдот расскажу". Тот говорит ему: "Ты что, не видишь, что я - милиционер?" - "Это ничего, - говорит пьяный, - я тебе три раза расскажу". Вот в таком духе.

– Та-ак, - сказал майор.
– А еще какой? Вы же сказали: "анекдоты", а только один рассказали.

– Второй - совсем дурацкий. И порочит нашу милицию совершенно зря.

– Они все дурацкие, - сказал майор.
– И все порочат. Выкладывайте.

– Опять же пьяный, - сказал папа, - идет по улице и орет: "Але, але! Говорит "Голос Америки" из Вашингтона". Подходит милиционер: "А ну, замолчи сейчас же!" А пьяный - не унимается: "Але, але..." - ну и так далее. Тогда милиционер его окунает в лужу...

– Как это?
– спросил майор.
– С головой?

– Разумеется. Чтобы пресечь эти выкрики. Но пьяный - не захлебывается, а продолжает из-под воды: "Але... хварыть... хлас... мерк... с Ваш... хтона..." Тогда милиционер садится перед ним на корточки и кричит: "У! У! У!"

– Это ж он глушилку изображает!
– догадался майор.

– Я же говорю - никакого отношения к милиции.

Майор закрыл глаза, словно чтоб погасить в них зеленое злое мерцание, и - после долгой выдержки - медленно их открыл.

– Вот что скажу, товарищ Городинский. У вас никого в квартире быть не должно. Этому писателю нашему наружное наблюдение не полагается.

Папа взглянул на меня с торжеством, однако и сам удивился:

– Вы точно знаете?

– Точно, - сказал майор.
– Все, что я говорю, всегда точно. Нас бы тогда предупредили. Я бы, по крайней мере, знал. Поэтому ваше предположение, что они бандиты, обоснованно.

Он отодвинулся вместе со стулом, вытянул до живота ящик стола, достал блокнот, из красного пластмассового стаканчика вытащил заточенный карандаш.

– Это называется "оперативный блокнот". Вы мне тут нарисуйте вашу квартиру. Чтоб я все понял, где что находится.
– Он повернулся опять к окну.
– Митрофанов!

– А?
– Митрофанов и его пес обернулись одновременно. Должно быть, пес себя тоже считал Митрофановым.

– Поди сюда, "А"...

– С собакой?

– Как хошь. Можно с собакой, можно без собаки.

Они все же подошли вместе. Пес, положив лапы на подоконник, просунул меж прутьев шумно дышащую пасть. От них обоих в маленькой комнате вполовину уменьшилось света.

– К собаке у меня претензий нету, - сказал майор.
– А есть у меня претензии к участковому Туголукову. Как это, понимаешь, у нас не прописанные живут свыше недели, а нам про это ничего не известно? Вот в этой квартире. Он показал пальцем на блокнот, где уже появились передняя и санузел. Пес тоже поглядел и беспокойно взвизгнул.
– И мало, что без прописки живут, так еще анекдоты про милицию сочиняют.